Огнь поядающий - страница 7

Четыре года в этом удивительном городе пролетели, как сон. Печальные события забылись, жизнь училищ потекла так же размеренно, как текла она во времена Каллимаха, Аристарха, Эратосфена. По-прежнему царил над городом маяк, с вершины которого, казалось, был виден весь Египет, по-прежнему грамматики трудились над изданием омировских поэм, очищая их от позднейших наслоений; по-прежнему учащиеся уносились душой в поэзию платоновских диалогов и пытались уловить ускользающую музыку мысли Плотина, все так же вгрызались в адамантовые трактаты Аристотеля. Конечно, молодых людей и просто пьянил ритм жизни огромного города с его театрами, общественными банями, где можно было получить еще одно образование, слушая проводивших в них долгие часы риторов, медиков, математиков.

Синесий уже готов был навсегда остаться в Александрии, но неожиданная смерть отца заставила его, как старшего сына, вернуться в Кирену. Тогда реальность бытия, до сих пор скрытая пестрым покровом мечтаний, показала ему свой суровый лик. Он не имел ни малейшей охоты разбираться с налоговыми задолженностями и решать судебные тяжбы. Но теперь никто не мог освободить его от этого груза. Синесий через силу занялся делами, которые ненавидел, – и неожиданно преуспел в них. Запущенное хозяйство было приведено в порядок, долги выплачены, урожай продан. Он уже хотел было вернуться в школу Феона и Ипатии, куда рвалась его душа, но неожиданно на город напали чернокожие блеммии, и Синесию пришлось организовывать оборону, руководить починкой городской стены и даже снаряжать карательные экспедиции вглубь пустыни. Занимаясь всем этим, он словно бы видел себя со стороны и не мог с уверенностью сказать, что это действительно он.

От тоски Синесий попробовал писать стихи и неожиданно обнаружил в себе поэтический дар. Ему казалось, что это Божество вознаградило его таким образом за ревностное исполнение долга. Он писал на дорийском диалекте – языке древней Спарты. Конечно, в речи нынешних киренян только проскальзывали отдельные его черты, и то в основном у стариков. Но Синесию хотелось вообразить, какие песни могли звучать во времена Батта. Он слышал, что Лакония и ее отпрыск – Киренаика, были не менее богаты песнями, чем Иония и Афины, но никто не заботился об их сохранении, и в конце концов они стерлись из памяти, давно, даже во времена Каллимаха их уже не знали, иначе дотошный хранитель Александрийской библиотеки и собиратель редкостей непременно заинтересовался бы ими. Синесий стал писать свои песни, в которых оживала древняя спартанская доблесть, и предки, называвшие Кирену Кираной, отвоевывавшие у диких племен участки пустыни и возводившие стены города, как будто незримо споспешествовали ему в его служении долгу.

За три года, проведенных в Кирене, он возмужал, повзрослел и узнал о жизни больше, чем за четыре года в Александрии – о философии, но это знание было печально. Золотой век Эллады остался позади, времена изменились бесповоротно, и что остается ему, кроме как воскрешать в воображении седую древность и, всеми силами служа долгу, пытаться защитить родную землю от распада? Не самая завидная участь, но, видно, такую ему уготовало божество.

Однажды его вызвали в курию и сам эпарх города, Кимон, семидесятилетний старик, лицом похожий на древнего спартанского царя Агесилая, статуя которого стояла на городской площади, доверительно положив руку на плечо Синесия, и заглядывая ему в глаза часто моргающими глазами, заговорил так: