Огнем, штыком и лестью. Мировые войны и их националистическая интерпретация в Прибалтике - страница 17

Живой интерес Улманиса к фашизму носил не только пропагандистско-зондажный, но и содержательный характер. В частности, он еще до переворота, в октябре 1933 г., поручил новому послу Латвии в Италии А. Спекке детально ознакомиться с корпоративистской системой Муссолини[87] и почерпнул оттуда ряд идей. Впрочем, последовательным эпигоном итальянского фашизма латвийский диктатор не был – он периодически увлекался разными, порой абсолютно противоположными «немарксистскими» течениями. Так, по информации финского посла в Риге Э. Паллина, в процессе лечения в Германии Улманис попал под влияние национал-социалистов. Вызывал некоторую симпатию у него и опыт британских лейбористов (рабочая партия, опирающаяся на профсоюзы),[88] хотя латвийский «вождь» все же склонялся к непартийным формам достижения «единства нации». Латышский эмигрантский историк-коллаборационист Адольф Шилде объяснял негативное отношение Улманиса к применению в Латвии иностранного опыта построения однопартийной диктатуры тем, что он просто боялся внутрипартийной оппозиции, с которой уже сталкивался в своей «вотчине» – «Крестьянском союзе».[89]

Малоисследованным вопросом остается влияние на Улманиса, Сметону и Пятса других, региональных вариаций фашистского режима, в частности – румынской (как и в целом внешнеполитические контакты прибалтов с Румынией). В современной румынской историографии внешняя политика Бухареста в отношении Балтийских стран оценивается как «не очень динамичная» не только из-за географической удаленности, но и вследствие «уважения желаний польского правительства»,[90] заинтересованного быть «первой скрипкой» в регионе. Так, если независимость Латвии была признана Румынией вслед за Парижем 15 февраля 1921 г., то Литва, протестовавшая против оккупации Вильнюса польскими войсками, получила признание своей государственной самостоятельности Бухарестом только 24 августа 1924 г. Учет особых интересов Варшавы строился на положениях двустороннего союзнического договора 1921 г., согласно которым «Польша была первым государством, признавшим принадлежность Бессарабии к Румынии,[91] а Румыния – присоединение Восточной Галиции к Польше».[92] Однако основным его принципом был отказ от сотрудничества с Москвой без согласования со второй стороной этого договора.

Так как у Румынии до 1934 г. не было дипломатических отношений с Советским Союзом, то именно Варшава в этот период была главным источником алармистских сведений о маневрах советской дипломатии, настроениях коммунистического руководства и военном строительстве в СССР, а также площадкой для переговоров (безрезультатная советско-румынская конференция сентября – октября 1921 г.), что вполне устраивало польских политиков и льстило их самолюбию. Кроме того, именно в Варшаве до 1929 г. находилась резиденция румынского посла, отвечавшего за связи с Латвией, Литвой и Эстонией.

Мотором укрепления румынско-латвийских связей на антисоветской основе стал новый посол Румынии в Риге, будущий глава внешнеполитического ведомства фашистского правительства «Железной гвардии» (сентябрь – декабрь 1940 г.) принц Михаил Стурдза, занимавший этот пост с 1929 по 1935 г. В Риге при французском и польском посредничестве, больше походившем на строгий и ревностный надзор, проводились встречи М. Стурдзы с советской делегацией во главе с Борисом Стомоняковым, на которых в 1931–1932 гг. предпринимались попытки заключить договор о ненападении. Однако из-за не потерявшего принципиальности и актуальности для Москвы мирного разрешения вопроса об оккупации и аннексии Бессарабии