С Дафной о разбитой витрине они больше не говорили. И так все было ясно. Мрак снова о них вспомнил. Спокойная жизнь осталась в прошлом.
Они прошли по Моховой, у государственной библиотеки свернули и неподалеку от «Арбатской» наткнулись на продовольственный магазин, чудом уцелевший в центре, где проще купить колье, швейцарские часы или гоночный болид, чем батон хлеба. Из выведенной наружу трубки кондиционера в подвешенную бутылку грустно капала вода.
В торговый зал с рюкзаками не пускали. Депресняка пришлось запереть в камере хранения. Он мерзко орал и дебоширил, пугая мирных и жалостливых бабулек.
– Ты меня любишь? – Вопрос Дафны прозвучал, когда Меф нагружал тележку консервами для Варвары.
Буслаев удивленно повернул голову. Он выуживал зажатую между двумя коробками банку тушенки, и на любовь к Дафне внимания у него не наскребалось.
– Ну да! Само собой!
Дафну ответ не удовлетворил.
– Как именно ты меня любишь? – спросила она.
– Пламенно, – Меф поймал завалившуюся на него шпротную пирамиду.
Будь он философом, он пояснил бы, что любить даже самого хорошего человека нельзя двадцать четыре часа в сутки. Это пиковое состояние, которое удерживается только несколько минут в день. В прочие часы и минуты любовь переливается в десятки других чувств – нежность, товарищество, дружелюбную полусердитость, ворчание и т. д. На другое у нее просто не хватает накала. Едва ли муж, в одиночку волокущий с четвертого этажа старый диван, который жене вздумалось выбросить в двенадцатом часу ночи, испытывает к своей половине какую-нибудь особенную любовь. А между тем, и это тоже проявление любви. Но Буслаев философом не был. Он был практик, живущий в практическом мире и старающийся совершать практические поступки.
Именно поэтому он ободряюще толкнул Дафну плечом и повез тележку к кассе. Потом остановился и оглянулся. Дафна смотрела на него все так же непонятно, почти с мольбой.
– Слушай, чего я подумал! Варвара же лошадей любит? А если купить ей конскую тушенку? Ну ради прикола! – ляпнул Буслаев.
* * *
В середине мая, когда деревья опушились зеленью, Варвара нашла себе другую работу. Работала она через день плюс каждую субботу, на чью бы смену суббота ни приходилась. «Гражданка Гормост» возвращалась вечером усталая, выжженная солнцем, но довольная. Скулы румянились жаром. Нос облез. Плечи тоже облезли. Видны были белые полоски от майки.
Работала она рядом с «Коломенской» – следила за прокатными лошадьми, которых было у нее две: старый пофигистски настроенный мерин Чуфут и пугливая молодая кобыла Чайка, которая могла понести даже от пролетевшего воробья или висевшей на дереве ленты. Спрятаться от солнца было негде – лошади стояли на асфальте футбольного поля. Катать кого-либо за пределами поля было строго запрещено после случая, когда убежавшая у Варвариной сменщицы Чайка едва не утопила в пруду десятилетнюю девочку.
Сегодня Варвара была выходная. У нее сидел Корнелий и чистил картошку, пуская кожуру извилистой змейкой. Варвара ремонтировала настольную лампу, используя вместо отвертки тесак. Рядом лениво ворочал лопастями вентилятор.
– Варвара! – говорил Корнелий, волнуясь. – Я буду краток, ибо краткость – сестра таланта, супруга гения и мать мудрости. Без краткости нет ни успеха, ни победы, ни уважения к чужому времени. Как друг и отчасти вдохновитель спартанцев, научивший их говорить лаконично, я не позволю себе злоупотреблять твоим терпением и сразу перейду к сути проблемы… Я люблю тебя, Варвара!
