День, когда я шёл на первое занятие, а шёл я совсем самостоятельно, без папы и мамы, – очень памятный день. И не столько оттого, что это было начало моей учёбы, а больше потому, что я впервые одел длинные штаны. Это было подлинное произведение искусства: штаны из чёртовой кожи, с большим, правда, единственным карманом с правой стороны. До сего дня я бегал в коротких штанишках с лямкой через плечо и без карманов. И вдруг настоящий глубокий карман. Как у взрослых. Не важно, что только один. На мне была надета новая бумазейная рубашка с матерчатым поясом.
Не помню, что я нёс в руках – книжки ли, тетради ли, но вот то, что я, выйдя со двора, засунул правую руку в карман и не вынимал её до самой школы, это помню хорошо. Как же, я ведь теперь взрослый человек, и штаны у меня как у мужчин. Я был горд этим.
Вспоминаю ещё один случай, произошедший тогда же, осенью 1933 года.
Время было голодное, питались чем придётся, основной рацион – это картошка и домашний хлеб, мать выпекала с разными примесями, муки маловато в этих буханках было.
Так вот, шёл я в школу и в окне одного дома увидел человека в военной форме, который отрезал от буханки большой ломоть белого хлеба. Буханка показалась мне ярко-белой и очень вкусной, я буквально ощущал её вкус. Остановившись, я как заворожённый уставился в окно. А человек густо намазал ломоть сливочным маслом и стал с аппетитом есть. Он не обращал на меня внимания, а может быть, и не видел сквозь окно, не знаю.
Сколько продолжалась эта сцена, не могу сказать. Очнувшись, я почувствовал себя не просто неуютно, мне вдруг стало очень стыдно, как будто я совершил нехороший поступок. Я оглянулся вокруг, не смотрят ли на меня люди, и пустился бегом по улице.
Вот ведь, сколько лет прошло, а память до мельчайших подробностей воспроизводит этот эпизод Мне вновь становится как-то неудобно, неуютно, возникает искренняя жалость к тому мальчишке из далекого 1933 года.
Не могу точно вспомнить год, или 1932, или 1933. Было лето, тёплый солнечный день. Мы, малыши, играли во дворе. Бегали босиком, что-то строили во дворе из песка. Игрушек у нас не было. Я вспомнил, что в сарайчике для скота среди разных ненужных вещей на глаза мне попались две иконы.
Широкие деревянные рамки, скреплённые снизу фанерным дном, образовали ящик, в нем располагалась литография с изображением Боженьки в красивом окладе из блестящей фольги.
К Боженьке у меня уважения не было, я вообще его не знал, я позднее об этом расскажу. И ведь в тот момент передо мной лежала не икона, нет, это был просто очень удобный ящичек, и с ним можно было играть. Я вырвал из деревянной рамки бумажное содержимое, к ящику подвязал верёвку, наполнил его песком и потащил по двору. Мать и увидела эту картину. Теперь-то я понимаю, какой грех я совершил тогда. Понимаю и мать. Она дико закричала, схватила попавшую ей в руку верёвку и начала меня стегать.
Уж потом я узнал, что отец выбросил из дома свою и мамину иконы. А до конца двадцатых годов в нашем доме, как и подобает всем верующим православным людям, висели иконы. У отца была своя, у матери своя, и они дружно уживались в одном красном углу. В начале тридцатых отец вынес иконы в сараюшку, были причины для того, расскажу позднее, и мать их там припрятала. И вот они попали мне, несмышлёнышу, на глаза. Ну а дальше – дальше опухшее ухо и отметина на заднице.
