Синьор Альба усмехнулся и пригладил седую аккуратную бородку, острым клинышком торчащую вперед:
- Я знаю, Марчелло. Знаю.
Он положил руку на плечо своего доверенного секретаря и друга.
- Просто расстаться с ней очень больно.
Марчелло понимающе кивнул и вышел, синьор Альба глубоко задумался. Голоса детей уже не доносились до него: они наверняка перешли на задний двор, в сад, где можно было вволю смеяться и играть, не отвлекая отца. Он знал, что через некоторое время с виноватым видом проскользнет в кабинет и сядет за свой стол Джакомо: ему не хотелось уходить раньше остальных из сада, но долг наследника – работа, и потому он приходил, чтобы помочь отцу. Но с некоторых пор отец стал привлекать к делу и остальных братьев: Джакомо был слишком строгим к себе и другим, слишком погруженным в вопросы веры и долга. А торговля и производство нуждались и в легком, элегантном влиянии Лоренцо, и в открытом новому, внимательном уме Валентина. И отцу предстояло поговорить с братьями о союзе с Генуей и семьей Торнабуони. А значит, и о союзе Джованны, и он не знал, как они отнесутся к этой сделке. Вспыльчивая Джованна тоже должна все узнать, но сначала сделку должны обдумать братья.
В саду было и в самом деле шумно. Играли в любимую забаву Лоренцо: противники становились в пары и старались наступить на ногу друг другу, при этом назад отступать нельзя. Получалось, что постепенно они сближались и кружились, почти касаясь друг друга. Тот, кому удавалось наступить на ногу соперника, имел право залепить пощечину, если соперник не успевал защититься от пощечины рукой. Игра развивала быстроту реакции и ловкость, которые необходимы при тесном сражении с кинжалами.
Слуги принесли им воды, ягодный освежающий напиток, сыра и хлеба. Ели стоя, раскрасневшись после игры, переглядываясь. Джованна с улыбкой смотрела на озаренных солнцем братьев, которые еще норовили наступить друг другу на ногу и надавать тумаков. Валентин вскинул голову и встретился с ней взглядом. Сердце сжалось от огромной и непомерной любви к нему. Брат улыбнулся ей, словно почувствовав то же самое, что и она. Лоренцо подхватил брошенную с вечера в кресле лютню и начал наигрывать мелодию. Валентин с вызовом поднял подбородок и протянул Джованне руку. Девушка радостно вдохнула сладкий запах роз из сада и, обретя тут же, как по волшебству, мягкость и статность, из разбойницы превратилась в даму. Она так плавно двинулась к Валентину, что Джакомо задержал дыхание: лютня Лоренцо и движения сестры словно стали единой волной, порывом ветерка, порхающего по верхушкам деревьев. Валентин не обладал этой легкостью, но мог предугадывать движения Джованны, от того танец становился непрерывным и красивым.
Глядя на сестру, Джакомо всегда испытывал чувство страха перед ее странной красотой, словно не до конца верил, что она явилась на свет из того же чрева, что и он. Когда белая рука сестры доверчивой голубкой ложилась в его по-мужски грубую ладонь, он чувствовал себя крестьянином, идущим рядом с королевой. В зеркалах они отражались похожими: белокожие, рыжие, но даже видя ее лицо рядом со своим, он ощущал ее иной. Возможно, дело было в том, что она была девочкой, и он не всегда понимал ее. Джованна иногда совершала поступки и говорила вещи, которые ему были чужды. Валентин сестру понимал, но с братом Джакомо не испытывал этого томительного волнения, словно ожидания раската грома, после яркой вспышки в небе. Такой была для него Джованна: яркой, пронзительной, порой даже опасной.
