Она постоянно торчала у меня дома, и у нас вошло в привычку спать в позе ложки, ежечасно, как по команде, переворачиваясь на другой бок. Я спала, прижимаясь к ней кулаками, и, когда мы меняли положение, ощущала ее маленькие ладошки на своей спине. Тот, кто просыпался первым, отодвигался на свою половину кровати, пока соседка не начинала шевелиться и не наступало время повернуться лицом друг к дружке.
В тот первый месяц без Шайлы мы шептались ранними утрами, пока летний туман, теплый и тяжелый, вползал в комнату. Мы говорили подолгу, до хрипоты, обсуждая все на свете – как Никки мечтает поступить в школу моды, кто из братьев Марлы самый сексапильный, как добиться лучшего загара к сентябрю. Я вычерчивала созвездия на своей коже, рисуя воображаемые линии от веснушки к веснушке, и Никки просила: «Сделай и мне так же. Сделай и мне».
Но мы были не до конца откровенны друг с другом. Я не рассказывала Никки о своих кошмарах, о том, как меня преследовали видения Шайлы, заставляя просыпаться среди ночи, в поту и задыхающейся, с застрявшим в горле криком. И Никки не знала, что я слышу, как она плачет в ванной, разговаривая по телефону с мамой, умоляя Дарлин вернуться домой, когда та находилась в очередной деловой поездке.
Ни одна из нас не смела признаться в том, что боится забыть Шайлу. Иногда мы начинали фразы словами «а помнишь, как…», просто чтобы проверить свою память.
– Помнишь, как она вышагивала, словно выполняла какую-то миссию? А как она пукала, когда чихала? Помнишь, как она ела пиццу задом наперед, начиная с корочки?
Мы отчаянно вспоминали подробности ее жизни, но так же отчаянно нам хотелось двигаться дальше. Иногда забвение оказывалось весьма кстати, потому что мы снова начинали смеяться – нечаянно, над глупостями реалити-шоу, а потом нарочно, до колик.
Это было странное лето, черная метка на наших идеальных биографиях, трехмесячный промежуток, который мы должны были пережить, чтобы прийти в себя к тому времени, когда придет пора подавать заявления в колледжи. Просто выдержите это испытание, говорили нам, и все образуется.
Впервые я получила своеобразный отпуск на лето. Ни научного лагеря, ни работы репетитором в средних классах, ни программы STEM в местном колледже. По совету директора Вайнгартена мама и папа просто оставили меня в покое, и так я узнала, что такое скука и как она дьявольски смешивается с горем. Вместе они обволакивали меня густой липкой слизью, и, казалось, вылечиться можно только водкой, разбавленной сладкой газировкой, и косячками толщиной с мой мизинец, которыми нас снабжали какие-то ребята из Картрайтской школы, утверждая, что у них самое вонючее дерьмо в ближайших трех штатах. Какое огромное облегчение – сознавать, что все родители единодушно согласились не вмешиваться, позволяя нам самостоятельно справляться с травмой.
Мы вшестером были помещены на карантин, прикованные к Золотому берегу. Только у Генри была работа – он устроился внештатным корреспондентом в «Голд Кост газетт». Мы чувствовали себя обычными детьми, рассекали на великах по каменистому гравию, выискивали подковообразных крабов, застрявших в песке. Мы единогласно решили, что победим эту напасть и к сентябрю вернемся в школу «Голд Кост» с блеском в глазах, готовые сдать на отлично выпускные экзамены. И даже несмотря на тяжелую утрату – Какая трагедия! Какой ужас, какой кошмар!
