Конечно, весьма сложно утверждать несуществование того, что непосредственно «дано», переживается субъектом. Поэтому стратегия элиминации субъективного, как правило, сводится к тому, чтобы показать, что субъективное «выдает себя не за то, чем оно является на самом деле», т.е. иными словами, что «непосредственно данное» не следует понимать как имеющее место в некой «приватной», «субъективной» сфере бытия. Здесь используются два различных подхода. В первом случае пытаются доказать, что то, что мы принимаем за субъективное: ощущения, образы, представления, смыслы и т. п. – на самом деле есть просто физические состояния мозга, которые мы по ошибке или в силу предубеждения принимаем за некую «субъективную реальность». Такой подход, в частности, используется представителями т.н. «элиминирующего материализма» (Дж. Смарт, Р. Рорти, Д. Деннет, Д. Армстронг и др.) [174, 243,271, 333]. Другая разновидность подобной точки зрения – так называемый «логический бихевиоризм» (К. Гемпель, Г. Райл [163, 298], см. также обзорную работу С. Приста [161]). Здесь то, что мы принимаем за субъективное, отождествляется уже не с внутримозговыми физическими процессами, а с непосредственно наблюдаемыми поведенческими реакциями.
В рамках этих направлений выдвигается требование полной редукции «ментальных терминов», которые нам навязывает обыденный язык, к «научным» (и тем самым более адекватным) нейрофизиологическим, физическим или поведенческим терминам.
Требование редукции (или «сокращения») «ментальных» терминов восходит в Витгенштейну, который утверждал (используя знаменитый пример с «жуком в коробочке» [33 с. 183]), что «личные ощущения» и любые другие «внутренние» «ментальные состояния», как некая «непубличная», доступная лишь единичному субъекту реальность есть нечто такое, что не может быть задействовано в какой-либо всеобщей языковой игре, т.е., по сути, не может быть предметом обсуждения (личные ощущения есть нечто такое, о чем ничего нельзя сказать). О чем же мы тогда на самом деле говорим, когда употребляем выражения типа «я чувствую боль», «я хочу», «я боюсь» и т.п.? Если говорить о «ментальном» невозможно, значит, мы говорим о чем-то другом, общедоступном, «публичном». Например, истинным предметом говорения могут быть физические или физиологические процессы в мозге. В таком случае отчет о «ментальных событиях» есть просто «иной способ говорения» о каких-то определенных «физиологических событиях», например, о фактах возбуждения «С-волокон или Р-волокон» [174]. Ментальный язык, утверждают сторонники «элиминирующего материализма», необходим лишь по причине нашего невежества в области нейронаук (также как использование слова «вода» вместо Н2О – есть следствие нашего изначального незнания химии).
В адрес этой концепции можно высказать, по крайней мере, три возражения:
1. Нет оснований считать, что «ментальное» (субъективное) есть нечто абсолютно замкнутое в себе. Наша субъективность может иметь многослойную структуру и быть замкнутой на одном уровне, а на другом – иметь прямой доступ к «трансцендентной реальности» – которая, таким образом, утрачивает статус абсолютно трансцендентного. (Если воспользоваться примером Витгенштейна, то можно предположить, что наряду с «личным» «жуком в коробочке» существует также «общедоступный жук», наличие которого и делает возможным разговор о «личных» жуках). Как мы увидим далее, именно так наша субъективность, по всей видимости, и устроена (см. гл. 4). Но в таком случае отпадают всякие основания утверждать, что разговор о субъективном не возможен. Если существует надындивидуальная общедоступная сфера «ментального» – то она, очевидно, может служить «посредником», позволяющим говорить и о «личном», «индивидуальном» содержании сферы субъективного, через сопоставление его с «общедоступным».
