Увернувшись с пути безумца, Роман Григорьевич ловко поставил ему подножку. Массивное тело тяжело рухнуло на мостовую. Стражи порядка налетели, выбили нож, скрутили руки за спиной.
– Докладываю, ваше высокоблагородие! Мясник Субботин! Белая горячка! – тяжело отдуваясь, отчитался городовой Евстратов, хорошо знакомый с Ивенским лично – доводилось встречаться по службе. И не сдержал восхищения. – Как вы его завалили-то лихо, ваше высокоблагородие, а! С виду из себя субтильные совсем, а с эдакой тушей управились!
Нельзя сказать, что подобный комплимент «его высокоблагородие» порадовал, скорее наоборот. Роман Григорьевич от природы был сложен хорошо, но прямо скажем, не богатырски – тонковат в кости и тощ. Ещё в его детстве отцов денщик Егор, заботам которого был вверен генеральский отпрыск, частенько говаривал с горечью: «Нашего молодого барина чем не потчуй – всё не в коня корм!» Должно быть, пагубно сказался голодный триста шестьдесят восьмой год,[3] это после него Ивенского-младшего никак не удавалось откормить, как бедный Егор ни старался. Впрочем, сам Роман Григорьевич внешностью своей, по мнению всех знакомых дам, весьма недурной, был вполне доволен, и менять её в угоду отцовскому денщику не собирался. Но очень уж не понравилось ему определение, которым его наградил Евстратов. Ну, сказал бы «стройный» или, к примеру, «изящный» – было бы хорошо. А «субтильный» – это больше подходит для чахоточных, так ему казалось.
Странная череда опасных случайностей, внезапно на него обрушившихся, уже начинала не на шутку тревожить пристава. И когда вырвавшийся со двора молочницы бык едва не поддел его на рога – спасла тумба для театральных афиш – Роман Григорьевич решил, что с него достаточно, и жизнь надо менять в корне. От идеи посетить Управление он отказался, и отправился восвояси, взяв извозчика. Надо ли говорить, что пролётка перевернулась? К счастью, снова обошлось без жертв. Выбравшись из-под обломков, Ивенский побрёл домой, ни за что обругав очередного подоспевшего городового «болваном». Его пошатывало, из прокушенной губы и разбитого носа сочилась кровь. «Просто проклятие какое-то на меня свалилось, – думал он отрешённо. – К колдуну, что ли, сходить?»
– Ох, батюшки! Ваше высокоблагородие, да что же с вами опять стряслося? – по-бабьи всплеснул руками Захар.
– Что значит «опять»? – рассердился Роман Григорьевич. – Разве прежде со мной что-то «стрясалось»?
Но у денщика ответ был наготове.
– А как же, барин?! То вас злодей ножом пырнул – чуть не месяц замертво лежали, потом из леворьвера вас прострелили – снова думали, что помрёте. А уж сколько раз костюм на вас попорчен был – и не сосчитаешь!
– Ах, не говори, пожалуйста, ерунды, – утомлённо велел Роман Григорьевич. – Тогда было совсем другое дело, нечего равнять… Ты вот что. Собирай-ка вещи и ступай за подводой. Мы переезжаем.
– Куда? – опешил Захар. В пансионе мещанина Прокофьева его высокоблагородие обреталось ещё со студенческих лет. Будучи пятнадцатилетним отроком, Роман Григорьевич возжаждали самостоятельности, не вняв уговорам любящего папеньки, сменили великолепный особняк в Пекин-городе на три скромные (исключительно с точки зрения Захара, привыкшего к барским хоромам) съёмные комнаты с полным содержанием, и до сих пор казались вполне довольными новой жизнью. И вдруг – такая перемена!
– Возвращаемся к папеньке на Великую.
