Опер с особым чутьем - страница 16

– Я дал ей эту фотокарточку, когда она уезжала… Постой, Куренной, вот тебе и ответ. Катя работала на радиоцентре, куда стекается информация о делах в районе. И не только о тех, что нужно доносить до радиослушателей. Не настораживает? Екатерина действовала не по собственной воле, девушку заставляли. Она могла получить любые сведения. Почему пошла на это, неизвестно. Но я уверен, что причины были. Ее держали на поводке, внушали страх, заставляли добывать информацию. Явно не о намолоте зерна и восстановленных бараках. Если не знала чего-то, могла воспользоваться служебным положением. Когда привезут зарплату в то или иное учреждение, какие продукты поступают на продовольственную базу, когда в Госбанке появляется наличность, когда военные покинут город и какова численность оставшихся…

– Да иди ты, – рассердился Куренной, – наговоришь сейчас. Кто ты такой, Горин? Ты в этом городе… – Куренной замялся, подыскивая обидный оборот.

– Не пришей куда седло, – подсказала Кира. – Очерняешь свою возлюбленную, Горин. Должен заступаться за нее, а сам топишь…

– Разобраться хочу. Я бывший опер. Сужу объективно, на основании имеющихся улик. Гражданская жизнь меняет людей – это горько, но надо признать. Катя сломалась, стала другой. Я увидел чужого человека. Она испугалась, увидев меня, – и дело даже не в том, кто прятался за дверью. А судить меня – не ваше дело, Кира Сергеевна.

Что он нес? Резал правду-матку вилами по воде? Лишь позднее сообразил: дело даже не в смерти Катюши. Не дождалась, спелась с другим, возможно, участвовала в преступной деятельности (хотя это домыслы). Самое горькое – спала с другим. Это унизило, оскорбило до глубины души. И не важно, хотела или нет, важен факт. Трудно изменить мужскую природу. Кира сдержалась – хотя не прочь была врезать из всех стволов. Куренной покачал головой.

– Да, это надумано, – буркнул Павел. – Можете смеяться, осуждать. У вас объявилась банда. Грабит банк, убивает патрульных с целью завладения оружием. Получает сведения из неких источников. Лично мне плевать. Ничто не держит в этом городе. Отпустите – уеду, не отпустите – сяду. Решайте, граждане опера.

– Он мне, ей-богу, надоел, – выдохнула Кира.

– Забирай свое барахло и проваливай. – Куренной отодвинул от себя горку вещей. – А то ведь не посмотрим, что у тебя великое горе…

Вечером накрыло – такая тоска, хоть на стенку лезь. Павел шатался по каким-то подворотням – искал приключений, но не нашел. Образ Кати стоял перед глазами, она вытирала слезы, смотрела с обидой: дескать, зачем на меня наговорил? Сам не знал, грызла совесть. «Уезжать нельзя, – решил Горин, – Катю похороню, потом уеду». Кто, если не он? У нее ни родни, ни друзей. Зароют на отшибе за казенный счет и забудут. По-человечески надо сделать, деньги есть…

Продавщица в магазине – сдобная дама лет сорока – смотрела с похотливым интересом: мужчина, вы такой интересный, зачем вам бутылка водки? Водка стоила 60 рублей, но это не имело значения. Не придумали врачеватели человеческих душ другого средства от душевных ран. Он добрел до барака на Кленовой, посидел на завалинке, решая насущный вопрос: пить или не пить. Как не пить, если уже купил? На улице темнело, небо было пронзительно ясное, на западе еще поигрывали сполохи севшего солнца. Дождь в последний раз был утром, рисковая домохозяйка развешивала постельное белье для просушки: шевелились на ветру залатанные простыни, надувались парусами застиранные наволочки. Подошел местный житель с фонарем под глазом, интеллигентно поинтересовался, не нужна ли товарищу компания – при этом выразительно покосился на оттопыренный карман товарища. Собутыльники точно не требовались. Пришлось огорчить аборигена, и тот, печально вздыхая, подался прочь. В квартире на втором этаже было холодно, неуютно. Он стал блуждать, запинаясь о предметы обстановки, нервируя скрипом половиц соседей снизу. Тоска навалилась звериная. На войне приходилось терять близких, но такой безысходности он еще не испытывал. Водка была отвратительной, дурной, произведенной непонятно по каким технологиям. С нее мутило, и опьянение было гнетущим. Становилось только хуже. Он вливал в себя эту дрянь, ломал руками буханку ржаного хлеба. Вспомнил, что на окне лежала луковица, стал кромсать ее ножом.