– Да, было… – Бэ-Фэ добродушно с грустинкой улыбнулся, – дрался я много… Только не для того, чтобы зло причинить человеку, больно ему сделать… Нет… Я от широты души дрался…
– А правда ли, что вы однажды с Петром Алейниковым выкинули из окон гостиницы тумбочку и рояль?
– Ну-у-у, – протянул Борис Федорович разочарованно, – таких-то баек ходило много…
– Я еще слышал, что вы кого-то выкинули из окна с Петром Мартыновичем, продолжал настойчиво любопытствовать «Зверополк» Лапшин.
– Бывало, – довольно прищурив глаз, подтвердил Андреев. – Выкидывал, конечно. А меня то, что, не выкидывали?! Один раз в Тбилиси с третьего этажа так наподдали, хорошо, что упал на дерево: спружинило, а то б убился! – завершил свой рассказ Бэ-Фэ под громкий хохот удовлетворенного рассказом Лапшина.
Популярность артиста можно было сравнить лишь с его безграничным талантом. Люди, увидев его на улице, начинали улыбаться. Борис Федорович охотно делился своей славой – помогал людям. Ездил в райисполком, в милицию, пробивал обмены жилья, поручался за оступившихся, просил за обиженных, причем делал все абсолютно бескорыстно.
Однажды А. Марягин спросил, почему он так безотказно отзывается на просьбы, на что Андреев ответил: «Судьба мне многое дала; если я не буду помогать людям, она от меня отвернется!».
Ушел из жизни Алейников, звезда тридцатых – пятидесятых годов, не имевший, несмотря на громадную популярность, ни высоких званий, ни высоких наград. Бюрократическая машина сработала без сбоя – наотрез отказалась дать разрешение на его похороны на Новодевичьем кладбище. Андреев, узнав об этом, немедленно позвонил в соответствующие инстанции. Выслушав разъяснения насчет правил почетного погребения, Андреев спросил:
– А меня, когда помру, как хоронить будете?
– Что вы, Борис Федорович, как можно об этом думать?
– И все же ответьте…
– Конечно, вас мы похороним на Новодевичьем, можете не беспокоиться.
– Так вот и отдайте мое место Петру Алейникову!
И Петра Алейникова, закадычного друга молодости, похоронили на Новодевичьем. Когда умер Борис Федорович, на Новодевичье не пускали уже ни покойников, ни посетителей. Прах Андреева покоится на Ваганьковском.
Евгений Весник посвятил очень теплые воспоминания Борису Андрееву:
«Бэ-Фэ нельзя было не любить. Это была парадоксальная личность, неожиданная, непредсказуемая. Могучего телосложения человек был сентиментален. Мог, сочувствуя кому-либо, заплакать. Мог быть страшен во гневе, но быть ребенком в покаянии. Мог солидно загулять или вообще ничего не пригубливать, кроме чая. Был очень простым, как говорят, от земли, но и мудрым философом».
В Киеве организовали творческий вечер Андреева. Зал на 2500 мест. Борис Федорович за кулисами очень волнуется, возбужден. Весник, как умеет, его отвлекает, подбадривает и, наконец, благословляя на выход к публике, желает ни пуха, ни пера. Последние штрихи у зеркала, нервный кашель – и артист на сцене. Евгению Яковлевичу передалось волнение коллеги, и ему показалось, что аплодисменты публики, адресованные народному артисту, как-то жидковаты. Он поспешил уйти в гримуборную, но не успел Весник снять пиджак и расслабиться, как появился большой и смятый Андреев, угрюмо плюхнулся в кресло и, с трудом сдерживая слезы, произнес:
– Веня! В зале – человек 20… Я отменил встречу. Веня! – и с плохо сдерживаемыми рыданиями закончил фразу: – Я никому не нужен! Ни-ко-му!
