Потом, когда все уже было кончено, префект, конечно, снял стружку со своих сотрудников. Почему, черт возьми, верную информацию раздобыл какой-то тихоня и недотепа Виккерс, а не «вся полицейская рать» Порт-Артура?
– Так ведь Виккерс задавал вопросы тихим голосом, – оправдывался сержант Каллингс, – и смотрел в глаза. А когда к дому с сиреной подъезжает машина, из нее вываливается распаренный полицейский в форме и при оружии и начинает громким голосом спрашивать разные глупости… Представьте себя на месте этих молодых людей, которым наверняка не приходилось прежде иметь дело с полицией…
* * *
Пэнфилд и не думал сопротивляться. Как потом оказалось, у него оставалась еще одна обойма в карабине, а пистолет был разряжен. Когда вертолет полиции завис над тихим пляжем и сержант Каллингс потребовал через усилитель сложить оружие, Пэнфилд вылез из кустов и начал что-то кричать, сложив ладони трубочкой. Его пристрелили на месте.
Заложников обнаружили в естественной пещерке ярдах в пятидесяти от берега. Ревекка забилась в темный угол и кричала «Не подходи!», а бедняга Форбиндер лежал у входа связанный и ругался длинно и очень витиевато.
Когда все погрузились в вертолет, подняв и тело Пэнфилда, полил дождь. Осень вступила в свои права.
Началось с того, что Штерн не нашел свои тапочки. Проснувшись в шесть, он по привычке сделал, лежа в постели, несколько дыхательных упражнений (толка от них не было, но врач настоятельно советовал), а потом, скинув простыню, опустил ноги на пол и…
Тапочек на месте не оказалось, и у Штерна сразу испортилось настроение. Он очень не любил, когда последовательность утренних действий нарушалась каким бы то ни было образом. Все должно идти, как заведено – упражнение-тапочки-ванная-кухня-кофе-газета-звонок на работу. Если из этой цепочки выпадал какой-то элемент, Штерн чувствовал себя так, будто его незаслуженно лишили ежегодной премии, которую все сотрудники следственного отдела получали перед праздником Рош Ашана.
Он заглянул под кровать – тапочек не оказалось и там. Штерн босыми ногами прошлепал в салон, нашел тапочки на ковре и понял, что их ночью, видимо, по ошибке надевала Сара. Небольшое и не такое уж редкое происшествие, но привычный распорядок оказался нарушен, и Штерн сел на кухне пить кофе с ощущением того, что весь день пойдет наперекосяк. К тому же, и в газете, которую он читал, новости были не из лучших. В Южном Ливане погибли два солдата. В палестинском лагере беженцев Шуафат произошли волнения, полиция разогнала демонстрантов. Американцы требуют незамедлительного выполнения условий соглашения Уай. Требуют, естественно, от Израиля, будто палестинцы свою часть договоренностей уже выполнили. То, что это не так, Штерн знал не из газет – по долгу службы он имел дело с печатной продукцией автономии, часто разговаривал с палестинцами, иногда – с довольно высокопоставленными господами, общение бывало приятным, временами даже полезным, полицейское начальство требовало сотрудничества, дело же обычно ограничивалось обменом информацией, да и эту информацию приходилось перепроверять по нескольким каналам, поскольку доверия к собеседникам у Штерна не было никакого.
Он отложил газету, прочитав на пятой странице о внезапной смерти от сердечного приступа известного палестинского правозащитника, адвоката Мухаммеда Аль-Джабара. Это сообщение окончательно испортило Штерну настроение. Аль-Джабара он хорошо знал, несколько месяцев назад адвокат даже приглашал Штерна на свое пятидесятипятилетие. Штерн собрался было пойти – почему нет? – но запретил полковник Хазан, руководитель следственного отдела. «Я понимаю, что у вас отношения, – сказал он, – но лучше пока не создавать прецедента. Следователь израильской полиции на вечеринке у палестинского адвоката… Пойдут разговоры. Вам это надо? К тому же, при ваших-то взглядах…»
