Улетели ввысь, в темнеющую глазурь последние крики, и послушно смолк ропот, и длилась тишина, но молчал Первый фарисей, ожидая, что утихнет, успокоится само дыхание у толпы. На женщину, брошенную у стены, никто не смотрел. Фарисей ждал, и стало слышно, как переступает голодный ослик за амбарным углом, позванивая бубенчиком.
И только тогда заговорил Первый фарисей, и когда он заговорил, слышно его было отовсюду:
– Заповедано Моисею от Господа! И нашим отцам от их отцов – Не прелюбодействуй! Если уличена в том жена, то нужны двое, кто скажет против неё…
Первый фарисей взглянул на старого торговца:
– Ты говоришь против своей жены. Чей ты сын и чем занимаешься?
У торговца тряслась голова, как стакан с костями, словно одурманил он себя сикерой с кореньями… той, что спаивают молодых глупых щёголей в портовых притонах Сидона и Тира, чтоб обобрать… так тряслась его голова.
Или он достиг уже тех лет, что, кивая, соглашался со всем, что слышал? Или помешался от удара, что нанёс ему его Господь минувшей ночью?…
В дребезжащем голосе торговца сплелись злоба и горечь…
– Я Цадок, сын Нелева… Я уехал в Кану продавать шерсть… Там я продавал… И продал быстро и хорошо… и оттого вернулся на день и ночь раньше, чем полагал …
– Что ты видел? – прервал его Первый фарисей.
Следовало отдать должное Цадоку, сыну Нелева. Он пытался соответствовать торговому своему и мужскому достоинству. Но давили со всех сторон косые ухмылки.
И Цадок чувствовал, как злорадствуют добрые горожане, не сочувствуют, нет, злорадствуют! Он ненавидел их всех! Теперь он – притча во языцех. До самой кончины. И говоря его имя, каждый потом ехидно добавит: «…а это тот, у которого…» Каждый скажет, да только не он. Как он завидовал им!!!
Слишком много и сразу для старого сердца… слишком много… … и потом… ну да что теперь?..
Старик набрал в грудь воздуха:
– Я вошёл в дом. Со мной вошёл мой писец… вот он…
Торговец ткнул в молодого писца трясущейся рукой, и Первый фарисей веско наклонил голову. Второй фарисей, опекающий писца, не шевельнулся.
– Мы увидели… я увидел! Она открыла любодею своё лицо! И то, что ниже! И нечестивец трогал её! Всю! Он надел плащ раба, но под ним был хитон из тончайшего виссона, он не раб! А я разбираюсь в тканях…
Его достоинства хватило ненадолго…
Заклокотала и поднялась по горлу горькая желчь, и его дыхание, выжатое торгами и прибылью, измельчённое гневом и побитое старостью, сбилось в душные, спекшиеся комки. Первый фарисей положил ему руку на плечо, и начавший задыхаться Торговец, пришёл в себя.
Но только для того, чтобы сорваться в визг:
– …Мы вошли… да, вошли! Она закричала, и любодей сразу закрыл своё свиное рыло плащом! Он так сильно толкнул меня, что я упал! Я не смог его разглядеть! Сбежал, сбежал!
Первый фарисей снова положил ему на плечо руку, но Цадок уже не чувствовал, продолжая визжать:
– Они… смеялись! Они пили моё вино!!!
Цадок снова начал задыхаться, обслюнявились уголки рта, он захрипел, стиснув немощные кулаки.
– Пусть признается! Пусть назовет имя… Имя!!!
И принародно обличив блуд, стал навечно посмешищем. Он судорожно ловил ртом воздух, и Первый фарисей, подняв руку, прервал его:
– Ты сказал!
Первый глянул на Второго. Тот выступил вперёд и обернулся к Писцу, чтобы смотреть и видеть в упор. Писец уводил взгляд в сторону, ложно упирал в землю, поднимал трусливо, украдью, взгляд его бегал, как лисица под стрелами…
