Первой питерской осенью у них случилось подобие ссоры – как позже решила Алёна, оттого что они слишком быстро стали сближаться и с обеих сторон проскочили какие-то пункты, где лучше было бы постоять, вглядеться друг в дружку внимательнее. В тот день Наташа, обещав что-то показать, цепкими пальцами обхватила запястье Алёны, повела её к лифту, нажала кнопку последнего, шестнадцатого этажа и там, не давая опомниться, проводила на балкон. Стальные перила были девушкам по пояс. Сырой и серый ветер покачнул дом. Внутри у Алёны похолодело: как высоко они взлетели над городом! Когда глядишь из окна комнаты на четырнадцатом, впечатление совсем другое.
– Я не хочу, – сказала Алёна и спрятала лицо в ладони. – Мне страшно!..
– Не бойся я с тобой, – в своей манере, без паузы произнесла Наташа. – Вот здесь стой, прислонись к стене и смотри.
Алёна с опаской открыла глаза, крепче упёрлась каблуками в пол. Наталья, разбойничьи прищурившись, разворачивала на весу глянцевую карту Петербурга. Вот здесь их дом. Вынув из-за уха карандаш, она поставила на карте точку. Они лицом к городу. Ей сказали, что отсюда видно пять куполов.
– Ты сколько видишь, Алёнка? Давай считать.
Алёна, превозмогая дурноту, вгляделась в раскинувшуюся перед ней панораму. Купола больших соборов, медленно поворачиваясь, плыли вровень с балконом по слоистым коричневато-сизым облакам. Наташа, сверяясь с картой, отмечала: синие – Троицкий собор, золотые, блестящие даже в непогоду – Никольский…
– Знаешь, что я думаю, Алён? – вдруг сказала она. – Может это, в последний раз так с тобой смотрим. Скоро привыкнем, станем настоящими петербуржками. Не будем замечать эту красоту.
– Петербурженками, – машинально поправила Алёна. Ещё Исаакиевский вижу, сама узнала…
Карта затрепетала на ветру, рванулась на волю. Наталья громко, на вдохе ахнула. Алёна поймала лист и через мгновение удручённо поднесла к лицу оставшийся в пальцах уголок.
– Блин! – Наташа с досады хлопнула себя по ноге. – Чужая, хоть бы в окно влетела кому… Нет, всё, за угол унесло. Что я за человек, всё неладно!
Алёна, не решившись сдуть обрывок за перила, сунула его в карман. Почему-то здесь, на высоте, она вспомнила, что у неё тоже не всё ладно, хоть Наталья об этом пока не знает. Вот удивится, если сказать ей, что Алёна делала последние два дня перед заселением в общагу… Ничего не делала, просто ничего. Хмурая сидела у тёти Любы и гладила кошек. Ей казалось, что письма Сергея стали холоднее и суше. Почему Алёна так решила? Если бы он присылал живые письма, она бы сказала: по почерку. Но и с электронными было что-то не то, она и хотела ошибиться, да не могла. Алёна, читая их, представляла Серёжкин голос, будто он всё это произносит, – и какие-то едва уловимые интонации в нём изменилось. Или что-то изменилось в ней. А когда она в те же дни позвонила ему с почты, не застала дома. И плакала ночью – точно как тогда, в самолёте, только небо за окном было бледно-серым, и мама далеко, и ещё этот кошачий запах…
Теперь, стоя над городом, Алёна вдруг поняла, в чём суть этой перемены. Раньше она отвечала Сергею, а теперь – он ей, только и всего. Он добросовестно, не халтуря, отвечает… но почему-то это неприятно. И неправильно.
– Ты чего так загрузилась? – тронув её, спросила Наташа. – Из-за карты, что ли? Да ладно тебе, новую куплю, и всё.
– Смотри, там ещё Спас-на Крови, – ответила Алёна. – Тебе стена закрывает, я из угла вижу. Мы с мамой там гуляли, покупали зенитовские футболки брату и племянникам.
