– А от него ушла жена?
Фаина выдвинула нижнюю челюсть, поджимая нижнюю губу, и кивнула головой:
– Ну, да. То он учился на курсах программистов, не вышло. То он химчистку открывает – сгорело. Ему уже тридцать восемь лет, у него уже никогда денег не будет.
– Ну и что, что нет денег? А что, если нет денег, значит, он не человек? – не выдержала я.
– Ты понимаешь… Если он не умеет заработать, значит, он бездарь, дурак, я не могу его уважать. Какое там любить! Вот Женя – выражение лица у нее мгновенно изменилось, стало из лениво-сонного почтительным и серьезным, – это мужик! Этот нигде не пропадет! У него голова ва-а-а-ри-и-ит! – она закатила глаза. – Он из снега на улице, вот снег лежит, да, он из него деньги сделает! Не упускай его, Женя отличный вариант, – и, понизив голос, Фаина добавила, выкатив восторженные глаза: – Он же миллионер!
– А Майкл, стало быть, тебе не нравится?
– Нет. Нет. Майкл – это моська. Он за Женей ходит, раскрыв рот. И всю жизнь он будет мечтать до Жениных высот доползти, а в реальности даже на один дом скопить не сможет. Нет, это не годится. Идем, посидим, поболтаем немного, – сказала Фаина, увлекая меня в предбанник, мягко освещенный матовыми лампами, где у трюмо лежали всякие дезодоранты, кремы, щетки, шпильки, косметика.
Мы сели у зеркал в мягкие кресла, обитые темно-вишневым бархатом, и она закурила.
– Короче, что тебе сказать… – сказала Фаина, разжимая губы после затяжки и оставляя на папиросе кольцо от темно-вишневой губной помады. – Был у меня тут один, слышишь, красавчик, блондинчик, голубые глазки. Мм-п-с-с-у! – она поцеловала воздух своими жирно накрашенными губами. – Ты не поверишь, это концерт! Втюрился в меня по уши! Но та-а-кой идиот! My God![15] В парк (!) он меня гулять приглашал! Слышишь? – она тронула мою руку, смеясь. – В парк! – повторила она, с каким-то особенным ударением на слове парк, как будто было в этом слове что-то зазорное, нелепое и смешное.
Я привыкла не выражать своих мыслей вслух. Я, как человек-невидимка, только слушаю, но реакции свои держу плотненько в себе. Так гораздо лучше, иначе, останусь совсем одна.
– В парк! Ну я ему говорю: Don’t I deserve a «Tavern on the Green»?[16] Так, с улыбочкой говорю, знаешь…
– Что это за таверна? – не поняла я.
– Ты не знаешь, что такое «Таверна на грин»?!!! – Фаина смотрела на меня так, как если бы я только что сказала ей, что я не умею читать или писать.
– Не знаю, – спокойно сказала я. (В душе своей я презирала ее, с ее дешевыми дорогими идеалами.)
– Ты что-о! Это самый дорогой ресторан в Сентрал-парке. О, сразу видно, тебе ни разу еще не попался настоящий мужик! – глаза ее заблестели. – Сейчас познакомилась с новым. Ювелир. Тридцать пять лет, интересный такой мужик. Пригласил меня в «Таверну на грин!». Там бутылка шампанского триста долларов стоит! Ты, говорит, всех денег мира стоишь! Я люблю поинджоить лайф,[17] знаешь, сколько этой жизни?! Колечко мне подарил. – Она, любуясь, протянула руку с тоненьким изящным колечком с бриллиантовым камешком.
– Симпатичное, – сказала я.
– Да, – сказала она, запрокидывая голову, как бы вспоминая какие-то приятные сцены своих с ним встреч, потом, сощурив глаза и как бы отогнав воспоминания, сказала: – Ну, посмотрим! Ездить-то он ездит, а вот женится ли?
Она встала и, просунув руки через клинья юбки, стала подтягивать тончайшие колготки, на стройных ногах, поправила юбку, со всех сторон ощупав свои округлые мягкие бедра, наклонилась к зеркалу, что-то рассматривая в своем густо накрашенном глазу. Я автоматически тоже взглянула на себя в зеркало, но в простом моем платье, казалось, нечего было поправлять. Фаина, как видно, считала, что тех трех с половиной тонн косметики на ее лице недостаточно, и поверх толстенных слоев туши, теней и помады она заново нанесла еще по одному жирному слою.
