Скрябин явно наблюдал за человеком, стоявшим подле Ягоды. То был мужчина в форме НКВД, со знаками различия комиссара госбезопасности 3-го ранга. Правый рукав его гимнастерки пересекала траурная красно-черная повязка. Статная фигура наркомвнудельца и его уверенные манеры сразу же бросились в глаза Мише, хоть его друг и не говорил ему ничего об этом субъекте.
Между тем Николай отвел взгляд от Григория Ильича и стал искать в толпе ту женщину. Он считал, что она-то уж точно должна отдать последние почести погибшим и что находиться ей следует где-нибудь неподалеку от своего предполагаемого любовника. Но нет: сколько ни вертел Коля головой, обнаружить красавицу ему так и не удалось. Должен он этому радоваться, или наоборот – Николай не знал. Да и вряд ли нашлось бы в тот момент хоть что-то, способное по-настоящему обрадовать его.
Позавчерашние события на обоих друзей повлияли плохо, но проявилось это у них по-разному. Точнее, проявилось одинаково: оба они взялись играть не свойственные им, чужие роли; по-разному это выглядело внешне. Николай Скрябин, ироничный насмешник, который, казалось, ничего в жизни не принимал всерьез, сделался молчаливым и угрюмым. С момента возвращения из поселка Сокол он и двух десятков слов не произнес, только тер то и дело затылок и, когда был не на занятиях в университете, курил одну за другой свои любимые папиросы «Герцеговина Флор». Миша, напротив, от своей обычной, немного простодушной, серьезности перешел к состоянию такого безудержного веселья, столько шутил и смеялся, что Коля, когда замечал это, мрачнел еще больше. И глядел на своего друга с состраданием.
Случившееся они между собой не обсуждали. Мише страшно хотелось узнать, что же именно произошло тогда, у троллейбусного круга – когда Николай волшебным образом спас маленькую девочку, а затем сам едва не отдал богу душу. Но – Скрябин об этом помалкивал, а спросить его Михаил не решался.
Об одном, впрочем, они поговорили в эти два дня: о похоронах погибших, на которые, конечно же, необходимо было пойти. На Новодевичье кладбище друзья отправились прямо из университета и теперь, стоя в многотысячной толпе, сжимали под мышками свои папки с конспектами.
Траурные урны, обернутые кумачом и черным крепом – всё, что осталось от экипажа и пассажиров «Горького», – плыли, как по морю, на руках подносимые к кирпичной стене, к приготовленным для них квадратным нишам. Урны эти через пол-Москвы, от Колонного зала Дома Союзов, несли сюда не друзья погибших летчиков и не сотрудники ЦАГИ, а люди поважнее; Скрябин узнал среди них и секретаря Московского комитета партии – Хрущева, и председателя Моссовета Булганина. Помимо горьковских, чиновники высшего ранга доставили сюда и еще одну урну – с прахом летчика Благина.
«Вот это да…» – только и подумал Коля.
Друзьям удалось протиснуться к самой стене кладбища – туда, где стояли, окруженные кольцом крепко сложенных граждан в форме и в штатском, первые лица советского государства, и Колин отец среди них. Николай кивнул ему, здороваясь (жили они на разных квартирах и в тот день не видались), и снова стал смотреть на наркома Ягоду – и на того, кто стоял рядом с ним.
Между тем Григорий Ильич теперь уже не просто стоял: склонившись почти к самому уху наркома, он что-то ему говорил, держа лицо против солнца. Так что Николай получил возможность с близкого расстояния – не через бинокль – посмотреть на своего врага. Неподвластная времени внешность этого человека, как выяснилось, таила в себе очевидные изъяны. Хоть выглядел Григорий Ильич лет на тридцать самое большее, в лице его не было свежести, а в глазах – блеска. Комиссар госбезопасности 3-го ранга смотрелся точь-в-точь как восковая фигура из музея. Только фигура эта двигалась, говорила, и – что более всего поразило Колю – не вызывала абсолютно ни у кого удивления или подозрения.
