– Маленький мальчик по стройке гулял, башенный кран в небо груз поднимал… – звучал голос из колонок. Да что за дебильная секта, какой во всем этом смысл?!
– …Груза не выдержал старенький трос: мальчик ушами к асфальту прирос!
– Ирочка, – пробасил Костик мне в левое ухо, – мы тебе объяснить не успели… Короче, мы сейчас будем отводить беду. Поэтому, кроме молитвы, ни о чем нельзя думать. Если будет какое-то, ну, предчувствие, или мысли нехорошие – ну, ты знаешь… Ты читай… короче… ну, эти вот стишки, – он вслушался, замялся и добавил: – Или еще можно песни…
– Дети в подвале играли в Гестапо, зверски замучен сантехник Потапов! – сверлил мне правое ухо настойчивый голос. Я закрыла глаза.
Автобус остановился минут через пятнадцать на краю обрывистого берега, среди высокого бурьяна.
Выпрыгнув наружу, я жадно глотнула влажный воздух, пахнущий крапивой. Уже светало, но краски пока не проявились, и все вокруг казалось черно-белым.
– Так, вниз пошли, к реке! – гаркнул помощник Ратибора, жилистый тип в тюремных наколках. – И там молитесь по распечаткам, пока я не скажу, что хватит! Ясно?!
– Да, брат Денис, – вразнобой, но с готовностью отозвались сектанты.
Слезть с обрыва нам удалось с трудом: некоторые поскользнулись, некоторые упали, и все – окрапивились. Сам берег оказался болотистым, но такие мелочи брата Дениса не волновали: он велел нам снять ботинки и молиться, стоя по щиколотку в тине, чтобы «перекрыть мысли этих» (он показал на ряд дачных домиков, видневшихся на другом берегу). В домиках не горело ни одного окна – там жили нормальные люди, которые видели десятый сон в такую рань, в отличие от нас.
Я поднесла распечатку к самым глазам – иначе было не разглядеть. «Тихо, ровно, ровно, гладко, раз, два, три, четыре… Тихо, темно, никого, проехали мимо, четыре, три, два один…».
Постоянные повторы слов «тихо» и «темно», наводили на невольные мысли, что где-то должно стать «громко» и «светло», но я вовремя спохватилась и не стала этого додумывать. Похоже, какое-то яблоко в Саду держалось на честном слове, и мне не хотелось снова отвечать за то, что оно оторвется от ветки.
Все больше светало, и все больше холодало. Ледяной ил неприятно выдавливался между пальцев ног, вызывая в воде цепочки мелких пузырьков, по реке плыл голубоватый туман, и на той стороне с расстановкой куковала кукушка, будто отсчитывая кому-то век.
Я машинально проговаривала текст распечатки, но мысли мои давно оторвались от него и убрели в далекое детство.
Именно это время было у меня связано с множеством странностей и «примет». Про меня тогда говорили родителям: «Ой, какая она у вас чувствительная, вы ее в артистки отдайте: им как раз там много плакать надо». То-то бы эти люди удивились, узнав, что в последний раз я плакала больше двух лет назад…
А вот пресловутая чувствительность в детстве и юности основательно потрепала мне нервы. Лет с пяти ко мне стали приходить неожиданные мысли о будущих несчастьях. Причем я откуда-то знала, что долго задерживаться на них нельзя, иначе все самое страшное сбудется. И, чтобы этого не случилось, я начинала прыгать, петь или читать привязчивые стишки… Потом какой-то добрый врач прописал мне валерьянку, и нехороших мыслей стало гораздо меньше, а на те, что все же возникали, я старалась просто не обращать внимания. Это что же, я столько лет приучала себя к спокойствию и трезвомыслию, чтобы теперь снова верить в чушь, трястись и бояться подумать не то слово?!
