Со всеми детьми Нина общалась мирно, всегда легко отдавала всё, что от неё хотелось получить другим. Правда, кое-кто говорил, что это от глубокого безразличия ко всем вместе и к каждому в отдельности, но в целом, даже если это было безразличием, оно было прекрасной базой бесконфликтных отношений с ней. Взрослых она умиляла своей серьёзностью, обстоятельностью и независимостью, а дети её любили: мальчики видели в ней принцессу и общались с ней по-рыцарски, а девочки принимали Нину без всякой зависти, что само по себе удивительно, и были готовы при первой возможности ей угодить. Она давала подружкам возможность одевать её, как куклу, а сапожник Рома только ей одной красил её обувь в разные цвета, подходящие одежде. В общем, она позволяла всем опекать её, и все – и она, и желающие опекать – принимали это как должное. Единственной заботой для неё была вышивка-запись с её данными на рубашечке. Она из неё быстро выросла, и Маруся аккуратно этот кусочек вырезала и накрепко пришила к новой маечке, конечно, с согласия Нины и в её присутствии.
Письма-запросы по поиску родителей или других родственников всех воспитанников детдома, в том числе и Нины, детская почтовая служба Ореховой рощи рассылала регулярно по всем возможным и невозможным адресам. Помимо этого, Илья Маркович неофициально данные об этой девочке сообщил всем своим друзьям, знакомым, которые хоть как-то могли донести информацию до заинтересованных лиц, а он хорошо знал эффективность такого участия иногда совершенно незнакомых людей. А пока Нина безмятежно и беззаботно, как казалось со стороны, жила в Ореховой роще. Из всех окружающих она только к одному мальчику относилась с некоторой заинтересованностью. Это был двенадцатилетний Дилмурод, который поступил в детдом на два дня позже Нины. Невозможно представить себе более разных людей, чем эти два ребёнка, хотя Дилмурода с большой натяжкой можно было ребёнком назвать. Она, беленькая, ухоженная, воспитанная, по всей видимости, в очень благополучной семье, и он, высокий для своих лет смуглый подросток, вообще никаким воспитанием не облагороженный и не отягощённый. Он ещё маленьким ребёнком понял, что много рассказывать о себе не стоит, хотя бы потому, что никому до него дела нет. Никому не нужен, никому не интересен. Поэтому про свои первые приюты он никому не рассказывал. Ещё маленького определили его в отдалённый от центра области дошкольный детдом, про который он ничего не помнил, потом в школьный. В это захолустье редко кто приезжал из надзирающих организаций, и царили там свои порядки, вернее беспорядки. Здание ещё дореволюционной постройки совершенно не было пригодно для проживания. Единственную более-менее приличную комнату отремонтировали и сделали директорским кабинетом. В остальных комнатушках глиняные полы застелили стёгаными ватными одеялами, старыми, свалявшимися, дурно пахнущими, на которых и спали более пятидесяти мальчиков. Девочек в такие детдома не направляли, от скандалов подальше. Директор едва умел читать-писать, никаких представлений о педагогике, да и вообще о совести, не имел, документацию никакую не вёл. Сам он и некоторые так называемые воспитатели показывались там изредка, наверное, когда нужно было получать зарплату.
