Орфей! Орфей! - страница 8

Даже отношения кентавра и бездомного.

Но у меня ничего нет.

Ни монеты, ни тем более двух.

Я – кентавр.

У кентавра капитала – ноль.

Кентавры живут безденежно.

Кентавры живут в лесу.

Кентавры лижут росу.

Но бездомный не понимает этого.

Он всё тянет и тянет руку ко мне.

Прямо в мой рот.

Его кулак залезает мне в пасть.

И я уже не могу дышать.

О, как страшен этот бездомный палач.

Да, ПАЛАЧ!

Настоящий палач, как и все.

Все люди, даже бездомные, – палачи.

Неужели мне это лишь кажется?

Или я уже видел этого бездомного?

Но где?

И когда?

А?

И тут меня осеняет: это бездомный из фильма «Mulholland Drive»!

Или из «Twin Peaks»!

Он всё глубже и глубже засовывает кулак в мой рот.

Не могу дышать!

НЕ МОГУ!

Я просыпаюсь – как от землетрясения.

Я весь в холодном поту.

Палач!

Дантист!

Бездомный!

Врач!

О, как я боюсь палачей и врачей!

И полицейских.

И всех людей.

Чтобы стряхнуть с себя липкий страх, я пытаюсь вспомнить что-нибудь хорошее.

Спасительное.

Но что?

ЧТО?

Я вспоминаю эпизод из романа Ясунари Кавабаты «Снежная страна».

Я эту книгу когда-то любил.

В ней есть замечательная эротичная история.

Бездельник из Токио отправляется зимой в провинцию и завязывает отношения с местной гейшей – молодой, не очень опытной женщиной.

Он приходит к ней ежедневно и проводит у неё долгие часы.

Всё это время он только и делает, что поглаживает её распущенные волосы.

У гейши очень длинные, очень красивые, очень чёрные волосы.

Гость запускает в них свои руки и приговаривает: «Какие холодные! Я никогда не трогал таких холодных волос!»

Вспомнив эту историю, я чувствую облегчение.

Я шепчу заклинание:

– Какие холодные! Какие холодные! Какие холодные!

Я повторяю это много, много раз…

Возможно, теперь я усну…

Скорей бы, скорей…

Я шепчу:

– Кентавр, спи. Спи. Спи. Спи. Спи. Спи. Спи.

И:

– Сундер варумбе… Сундер варумбе… Сундер варумбе…

И затем:

– Тили-тили-тили-бом… Загорелся кошкин дом…

Одним из самых больших потрясений в моей жизни был «Кошкин дом» Маршака.

В детстве эта вещь снесла мне голову.

И недавно, когда я её перечитывал, опять снесла.

Я снова пережил сильнейшее ощущение крушения, несчастья, жалости и опустошения.

О этот подлый, уютный, бездушный, отвратительный кошкин дом – и его неминуемое сожжение!

Это как греческая трагедия.

Только она у Маршака не героическая.

И с фарсовым счастливым окончанием.

Теперь я знаю, почему ненавижу все человеческие жилища, квартиры, хаты, морги, хоромы, трупарни, хрущёвки, казематы, покои, камеры: из-за Маршака.

Он привил мне эту тошноту, это отвращение.

И я говорю ему – патентованному советскому писателю:

– Obrigado, Самуил Яковлевич! Вы для меня всё равно что пророк Захария!

Я помню, как к моим родителям приходили их друзья-знакомые.

Я помню этих кур и петухов, этих кабанов и свиней, этих козлов и коз.

Они все были точно такие, как у Маршака: толстомясые, закоснелые, загребущие, заледенелые, неспособные увидеть ничего, кроме своих горшков и корыт.

А мои родители?

Маршаковские кошка и кот.

И всё почему?

А потому, что у них был дом!

Нельзя, нельзя иметь дом!

Даже если это избушка Хайдеггера!

Даже если это сруб Тарковского!

Даже если это пещера Делёза-философа!

Даже если ты пускаешь туда бездомных котят!

А моя мама, кстати, пускала котят, а не гнала их.

Моя мама была добрая.

Но дом (вернее квартира), к которому она прилепилась душой, губил её.

Зачем прилепляться душой к стенам, полу и потолку?