В СССР их встретили с помпезностью: предоставили большую комнату в коммунальной квартире и сразу устроили на работу (ну чем не помпа?). Главу семьи, итальянца и бывшего советского партизана Джино Барбиери, учитывая его трудовое прошлое, как хозяина обувного магазина, определили на обувную фабрику «Скороход» рабочим на клеевые работы. Его же русскую жену Нину, тоже героя партизанского движения, которая в Италии стояла за кассой своего собственного магазина, партийное начальство города решило направить в управление того же «Скорохода» кассиром. Но тут возмутился отдел кадров фабрики. «Доверять бывшему капиталистическому кассиру народные деньги?! Да вы что, товарищи!» – таков был их ответ партийному руководству города. И никакие объяснения о трудностях и опасности партизанской жизни на кадровиков фабрики не действовали. Пришлось определить уже советскую гражданку Нину Барбиери на «Скороход» так же, как и мужа, на клеевые работы. Ну а маленький Сандрино, с трудом говоривший по-русски, пошел в пятый класс той же школы, где потом учились Андрей с Авиком и Тамарой и где над ним сразу стали издеваться, потому как он был настоящим буржуем, приехавшим из какой-то Италии с таким шикарным аккордеоном.
Вся эта история закончилась не только комично, но и горько, по крайне мере для Нины, которая все это затеяла. Коммунальная квартира, куда их поселили, была небольшая – всего три комнаты. Квартира была ведомственная и принадлежала «Скороходу», где работали все населяющие ее жильцы. Одну, малюсенькую, занимала Клара, средних лет квадратная женщина, работающая браковщицей, вторую, чуть побольше, непросыхающий пьяница и очень плохой художник Серега, который что-то малевал в клубе обувного гиганта, а в третью, и самую большую, вселили семью эмигрантов с загнивающего Запада. Когда их привезли в коммунальную квартиру, у семьи, и особенно у Нины, сразу испортилось настроение и появились первые сомнения в ее решении вернуться на советскую родину. Соседи встретили семью настороженно и без особенной радости: буржуи есть буржуи, да еще с гармошкой (по радио объявили, что ребенок у себя дома, в капиталистической Италии, был уличным музыкантом и даже под дождем за гроши играл на гармошке – так они назвали его роскошный, перламутрового цвета аккордеон). Прошло не так уж много времени, и события посыпались на Нинину голову с такой быстротой, что ее раздумье о возвращении домой (так она про себя уже называла Италию) переросли в убежденность. Началось с того, что Джино каким-то образом умудрился, работая с клеем, оттяпать себе половину указательного пальца на правой руке.
– Ванька, твою мать! – увидев его на кухне, пьяно заорал Серега. Он почему-то решил, что Джино по-русски будет Иван, и с его легкой руки на «Скороходе» это имя прилипло к итальяшке, как за глаза называли Джино на фабрике. – Как ты, хрен итальянский, умудрился клеем себе оттяпать палец?
– Не клей, – покачал головой Джино, сказались годы войны, и он довольно сносно, правда, с сильным акцентом говорил по-русски. – Случайно в машину рука попал.
Джино для убедительности показал забинтованную ладонь.
– А че от тебя ждать-то? Нерусский он и есть нерусский. С такой прытью ты скоро всех пальцев лишишься. Чем бабу тогда ублажать будешь, когда импотентом станешь? А? То-то и оно.
– Impotente? – по-итальянски переспросил Джино.
