В Ливерпульском муниципальном театре «Плейхауз» закончился спектакль. Двадцатишестилетний сын торговца мебелью Брайан Эпштейн не смотрел его. Забредя перед началом в буфет, он так и просидел тут, на высоком стуле перед стойкой, все представление.
Только сейчас, уже порядком надравшись, он обрел общество своих старых знакомых – актера Бэдфорда и актрисы Хелен Линдсей. Не то чтобы служителям Мельпомены так уж нравилось общаться с Эпштейном, но у них, как всегда, не было денег, а у него, как всегда, они были. И, как всегда, Эпштейн завел речь о своей нелепой беспросветной судьбе.
– Я – еврей, Брайни, – (актер был тезкой Эпштейна), – ты понимаешь, что это означает, – сказал он, с вызовом глядя на Бэдфорда.
– Это значит, что за выпивку платишь ты, – ответил тот, с неимоверной скоростью забрасывая в пасть бутерброд за бутербродом.
– Не угадал, – с пьяной улыбкой возразил Эпштейн. – Мой папа, мудрейший человек, говорит так: «Любой еврей намного умнее любого англичанина. Но на тысячу евреев есть один ТАКОЙ дурак, который глупее всех англичан вместе взятых». Так вот, я как раз ТАКОЙ… Я появился на свет в родильном доме на Родни-Стрит…
– О, Боги! – простонала Хелен, пухленькая крашеная блондинка со следами бурной ночи на лице, – неужели мне придется выслушивать все это снова?!
– Молчи, – осадил ее Бэдфорд вполголоса. – Ешь, пей и молчи.
А Эпштейн, не обращая на их переговоры ни малейшего внимания, продолжал:
– Мой бедный папа был так счастлив, он так ждал наследника, что не сразу заметил, что мальчиком я родился каким-то странным. Тупым и хилым. В детстве я не знал ни одного мальчишки на нашей улице, который хотя бы раз не дал мне подзатыльник…
Когда я приходил домой в слезах, папа говорил мне: «Не плачь, Брайни. Ты вырастешь и станешь таким же умным, как я, ты станешь богатым, и вся эта ирландская шантрапа еще будет кусать локти, что они не были твоими друзьями…» Но сколько бы я ни рос, умным я не становился. Репетиторы сходили с ума от моей глупости и упрямства, и читать-то я научился только в восемь лет. Да и то лишь из какого-то вялого подражания…
Господь услышал молитвы моего бедного папы, и мой младший брат Клайв оказался достойным его. Ему не было и семи, а он уже прекрасно справлялся в лавке. А я… А меня выгнали сначала из одной школы, потом из другой… А потом – и из колледжа. Директор так и написал: «За невнимательность и недостаточные умственные способности».
С тех пор всю свою любовь папа перенес на Клайва. И я не осуждаю его. – На глаза Брайану навернулись слезы.
– Как мне надоело это нытье, – наклонилась Хелен к Бэдфорду. – Меня сейчас стошнит.
– Тогда не ешь больше, – шепнул тот ей в ответ.
– …Когда меня выгоняли из колледжа, папа захотел прочитать мое досье. Но там не было ни строки. За год учебы ни один учитель не нашел ничего, что можно было бы обо мне сказать. Ни хорошего, ни плохого! «Как же, простите, так?» – спросил папа, но директор ответил ему: «Чтобы стать хулиганом, ваш сын слишком вял и труслив… Что же касается учебы, тут вы, надеюсь, все уже поняли сами…»
Поводом для отчисления Брайана послужил столь незначительный проступок, что, соверши его кто-то другой, на него не обратили бы внимания.
Однажды, войдя в класс, длинный и худой, как жердь, учитель математики обнаружил прикрепленную к доске размалеванную программку. На ней довольно коряво были изображены танцующие девушки.
