Но взрослые меня высмеяли за мои фантазии, и отец мне растолковал, что, слава богу, никто никого кусать не собирается. Просто у деда с Тухачевским есть некоторые разногласия, и он отказывался считать Тухачевского достойным той роли, которую ему приписывают. Так сказал мне отец, стараясь смягчать выражения, но я-то слышал, как в сердцах называет Тухачевского сам дед.
И не только слышал, но и запомнил и, хотя и с запинкой, мог повторить слова деда, относящиеся к Михаилу Николаевичу: плохой теоретик и бездарный полководец, способный покорять лишь женские сердца, а отнюдь не вражеские укрепления, что показало блестящее поражение под Варшавой.
Столь же блестящей, по словам деда, была травля газами восставших тамбовских крестьян и расправа с моряками Кронштадта. Этого дед не мог простить Михаилу Николаевичу. Он же не простил бы и моему отцу, если бы тот стал искать покровительства Тухачевского.
Поэтому, заслышав о приглашении, он нахмурился, помрачнел, надулся и спросил:
– Что ж, и герой Варшавы, надо полагать, почтит нас своим присутствием?
– Не почтит, – успокоили его. – Светлану приведет мать. Она же и заберет домой.
– А, тогда ладно… иначе бы я ему устроил этакий скандальеро.
– Смотри, как бы он тебе не устроил некую штуку, – сказали на это деду и, сами того не ведая, попали в самую точку.
Тухачевский оказался мастер по части устройства всяких штук.
Когда в прихожую стали приоткрываться двери комнат, висевшее на стене овальное зеркало вспыхнуло отраженным светом из окна, на мгновение осветив лица новых гостей.
– Кузьмина, – сказала Юлия Ивановна, пожимая всем руки в прихожей и слегка подталкивая в спину дочь, чтобы она сама назвала свое имя и таким образом представилась взрослым, а заодно и мне как виновнику торжества.
– Тухачевская… Светлана Тухачевская, – представилась девочка.
Юлия Ивановна была вынуждена извиниться за дочь принужденной, выстраданной улыбкой и исправить ее ошибку:
– Не Тухачевская, а всего лишь Кузьмина… ты у меня Кузьмина, как и твоя мама.
Девочка ничуть не смутилась и не позволила, чтобы последнее слово в этом спорном для нее вопросе осталось за матерью.
– Нет, я Тухачевская, Тухачевская, – капризно настаивала она. – И по отчеству – Михайловна. Не могу же я быть Юльевной. Ты мне мать, а не отец. Папа же у меня – Михаил Николаевич Тухачевский. А кто ваши папы, я не знаю. – Последняя реплика относилась к приглашенным мною приятелям, которые тоже столпились в прихожей, чтобы поглазеть на новую (слегка опоздавшую и поэтому особенно интересную) гостью.
– Наши папы – шьют пальто из драпа, ездиют в Анапу, – продекламировал кто-то из приятелей, прячась за спины на тот случай, если сказанное сочтут несвоевременным или неуместным.
Так оно и случилось: гостья воспользовалась своим правом опоздавшей и особенно интересной, чтобы всем высказать свое фэ, как именовалось на дворовом языке насмешливое презрение:
– Эх вы, грамотеи. Не ездиют, а ездят. Что ж ваши папы вас русскому языку не выучат? Мой папа знает все иностранные языки.
– Все языки знает только Ленин.
– И мой папа тоже. Он может говорить по-немецки, по-английски и по-всякому – даже по-турецки.
– По-турецки может говорить только крокодил. Про него так и написано: «Он по улицам ходил, по-турецки говорил. Крокодил, Крокодил Крокодилович». Значит, твой любимый папочка – Крокодил Крокодилович, – сказал кто-то из мальчиков, тоже спрятавшийся за спинами молчавших (до поры до времени) приятелей.
