Тухачевский же наводил на всех скуку. Ему не просто не хватало блеска, но он излагал факты как штабной писарь. Угадывая упреки, которые ему иногда высказывали, но чаще прятали за сочувствующими улыбками, он отвечал на них: «Мы же не беллетристы. Наука требует сухости и точности. А если кому-то угодны словесные красоты, всякие разлюли-люли и прочее, то пусть усердствуют на литературной ниве, пишут повести и романы, в конце концов, и не лезут в строгую науку».
Дед передавал эти высказывания Свечину, и тот, пожевывая губами, недовольно хмурился, посапывал, отворачивался, рассеянно брал что-нибудь со стола, вертел в руках, подносил к глазам и придирчиво разглядывал, словно штабную карту сквозь лупу. И, убедившись, что взятый предмет никак не соотносится с собственным мнением об услышанном, откладывал его и раздраженно произносил: «Это не белье на веревках, чтобы его сушить. Точность точностью, но излагать надо с блеском».
Тухачевскому этого блеска как раз и не хватало, но на любую критику в свой адрес он отвечал: «Ну, это лишь по мнению профессора. – Он не уточнял, какого именно профессора, но всем было ясно, что, конечно же, Свечина. – Профессор нас во всем превосходит. Возвышается на целую голову, но напомню, что Наполеон сказал одному из своих приближенных: “Генерал, вы ростом выше меня как раз на одну голову, но, если вы будете мне грубить, я немедленно устраню это различие”».
Михаил Николаевич произносил эту фразу со столь свойственной ему любезной – обворожительной – улыбкой, но звучала она зловеще – во-первых, потому, что его еще ребенком сравнивали с Наполеоном, а во-вторых, потому, что он занимал положение, позволявшее ему легко осуществить эту угрозу – уменьшить чей-то рост. Сознание своей власти приятно кружило ему голову, хотя в отношениях со Свечиным он не склонялся к подобным методам, способным больше свидетельствовать о его слабости, нежели о силе. Превосходству Свечина он стремился противопоставить другое – свое честолюбие и несгибаемую волю, кои вместе могли обеспечить достижение любых поставленных целей.
Тут Александр Андреевич никак не мог с ним соперничать. Честолюбец из него был никакой, а тем более честолюбец циничный, не обремененный сомнениями, веселый и оптимистичный. И по сравнению со Свечиным даже Обломов был человеком чудовищной воли. А потому и никаких целей он себе не ставил и достичь их не мог – никаких, кроме одной: служение своему долгу, хотя это вряд ли можно счесть целью. Следование долгу – это скорее жертва. Жертва же (равно как и долг) никогда не создавала Наполеонов, а создавала рабов, каким бы химерам эти рабы ни служили, будь то царь, присяга или Бог.
Тухачевский же с детства не верил в Бога и был кощунником, подзывавшим к себе любимых собак по данным им кличкам: Бог-Отец, Бог-Сын и Бог – Святой Дух. И собаки отзывались, бросаясь к нему с радостным визгом, лизали руки и поскуливали, выпрашивая подачку: если не наградить их кусочком сахара, то… упразднить в России православие. Вернее, Михаил Николаевич сам упрашивал об этом большевиков и даже подал им проект подобного упразднения, рассматривавшийся на самом высоком уровне – куда выше Отца, Сына и Святого Духа, вместе взятых.
Предложение деда выпить не только за Триандафиллова, но и за Свечина и тем самым почтить выдающегося ученого вызвало у всех гостей смущение и некоторую неловкость, вызванную тем, что они, может, и рады были бы почтить, но не чувствовали себя вправе, поскольку о Свечине ничего толком не знали. Такие уж попались гости – не из сведущих, а так… шутники, болтуны, выпивохи. На их лицах, обращенных к деду, так и было написано: вы уж нас извините, но мы, как бы это выразиться, недостаточно осведомлены, кто такой этот ваш Свечин, чтобы за него пить. А то ведь может оказаться, что он… гм… не совсем подходящая кандидатура или даже попросту враг, а мы за него тут распиваем.
