Никаких поцелуев в ключицы,
Никаких больше добрых утр.
Вводишь плавненько свои шприцы
Мне под кожу и в контур губ.
Никаких зубных щёток моих,
Коллагеновых твоих гелей.
Я в смятении пишу этот стих,
Но я счастлив, хоть и не верил.
Знаешь, так долго всё объяснять
И писать – почему и зачем…
В мире многое не понять,
Так зачем заводить столько тем?
Обнажать нутро, снимать кожу,
Выворачивать каждый свой хрящ,
Извиваться – заманчиво, может,
Но в итоге – кричать.
Собирать себя воедино с будильником,
Платишь ты, а выходит вдвое дороже.
И тебя заменяют светильники.
Они яркие, знаешь, тоже.
Самое тяжкое – наворотить
И видеть последствий след.
Всё, что было – не воротить,
А воротишь – получишь бед.
Самое тяжкое – понимать,
Как отвратно моё поведение.
Самое тяжкое – слёзы ронять,
Самое тяжкое – в день рождения.
Самое тяжкое – осознать,
Что все спектакли тебе,
Что играл я – вновь не сыграть.
Никто не остался в фойе.
И лишь пыль на перилах во время антракта
И жирный запах буфета…
Я не Candy Cotton, я – стекловата,
Мой парфюм – шкафовые скелеты.
Я не справился, я не смог,
Приоритеты сбиты.
Кварты, квоты, терции, квинты,
Интервал, полутон, твой порог.
Ре минор – разговор ненавязчивый,
Ля минор – поднимается бровь.
Си бекар – и мы ненастоящие,
И струится диезом кровь.
Понимаешь ли, я – та самая «ля»,
