– Да, за китами, – сказала она, – Вы тоже?
Он засмеялся. Гумилев был уже в возрасте, Натка дала бы ему около 50 или даже 60 лет. Морщины на лице выглядели как дряблая китовая кожа, а крупная родинка над губой напоминала прицепившийся полип. Сам биолог был человеком тучным, но только у основания. Относительно обычная грудь переходила в округлый живот, словно тело его было посажено в огромную бочку.
– Вы там долго стоять будете? – послышалось из дверного проема бурчание Мишки, – Вода вся почти выкипела.
Локон золотистых волос выпадал из темноты под лучи редкого солнца. Натка вдруг подумала, какие у девочки красивые вьющиеся волосы, и она всегда хотела себе такие же. У нее-то были редкие, сухие и ломкие. Даже не завьешь особо. Наверно, мать Мишки была очень красивой женщиной. Если задуматься, было довольно странно – биолог тащит свою маленькую дочь на далекий остров, где они живут вдвоем без света и нормальной еды. «И куда только ее мать смотрит?» подумала Натка.
Вместе с биологом она вошла внутрь. Мишка, словно хозяйка домика, уже раскладывала вязкую кашицу, бывшую листьями борщевика, по мискам. Туда же она щедро насыпала ламинарии из второй кастрюли. Подтащив табуретки к столу, она уселась первой и взяла вилку в правую руку. Но есть пока не стала: посмотрела на отца, словно ожидая приказа начать.
– Ну что ж, приятного всем аппетита, – прокряхтел Гумилев. Он уселся на табурет с некоторыми сложностями: из-за крупного живота ему пришлось чуть выставить в стороны руки, а во время приземления ухватиться за стол. Натка сидела перед своей миской, откуда валил пар и несло йодом с примесью не то вареного щавля, не то капусты, и раздумывала, насколько сильно она голодна.
– У вас есть соль? – спросила она.
Мишка понимающе кивнула и пошла к небольшой тумбочке.
– Так вот, отвечая на твой прошлый вопрос, – сказал Гумилев Натке, – Нет, китами я не занимаюсь. Приплыл сюда не за ними.
«А ради чего тогда?» спросила мысленно Натка. Сердце ее странно скакнуло, на миг унеслось вперед, а затем вернулось в привычный ритм. Она поняла, что предвкушает от него определенный ответ. Мишка тем временем принесла соль и поставила покрытую сажей солонку прямо перед ее миской.
– Ого, как тебе Мишка услуживает, – удивился Гумилев, – Она вообще нелюдимая у меня. Как куда-нибудь придем, она обычно сама по себе, не разговаривает ни с кем. И уж точно соль не носит.
Под золотом волосом словно набух огромный помидор. Мишка отвернулась в сторону и стала вертеть вилкой в руке. Натка поняла, что слова отца ей совсем не по нраву. Гумилев же продолжал:
– Это я виноват. Никогда не думал, что детей заведу. А потом встретил одну женщину тут, на Командорских. Гидрологом была, ненадолго приехала над проектом работать. Через год появилась Мишка. Летали в Камчатский, других родильных домов тут нет. Не повезло, мать при родах умерла. Мишка с тех пор везде со мной, не на кого оставить.
Он говорил об этом так спокойно и отстраненно, словно все это происходило не с ним. «Что за человек такой?» подумала Натка, чувствуя, как подступает к горлу окаменевшее сердце, «Такие вещи говорит при своем ребенке. Это же равносильно сказать, чтобы она вовсе не родилась. Будто она обуза для него. Или кукла какая». Мишка сидела, уперев кулачок в подбородок и крутила вилку в свободной руке. Судя по всему, к подобным речам папы она уже привыкла.
