Остров без пальм - страница 3

А ещё в классе у нас есть Нинка, – тоже растёт без отца. Вся из себя затюканная да задёрганная. Ходит, ссутулившись, глядит на всех исподлобья. И давно бы такую задразнили, если бы не наша компания. Мы с Махой и Юлькой взялись её опекать, и дело пошло на лад. Уже через год наша Нинка оживать начала, на человека стала походить. И здесь, кстати, тоже всё абсолютно понятно. Если в тылу у тебя сразу двое родных людей, это действительно тыл, а когда там одна мама, да и та сердитая на весь белый свет, какая уж тут поддержка! Тем более что мать у Нинки не просто сердитая, а суперсуровая, – могла, между прочим, и в нос кулаком врезать, и затрещину дать. Вот Нинка наша и росла, как сорная былинка. Перед каждым ветром готова была склониться. А мы не даём. И делимся, чем придется, и жизни учим вместо беглого папаши. Чтобы тоже, значит, умела всё – и пальцы веером, и хвост пистолетом. Смешно, конечно, – какие учителя из тринадцатилетних пигалиц? Но ведь пыжились, старались! И я пыжилась, сколько могла. А теперь вот тоже – стану, как Нинка. С отцом, но без матери.

То есть, моя потеря даже больше. Меня ведь и брата лишили. Родного! Конечно, Глеб – подарочек ещё тот! Бывает порой таким вредным, что хочется схватить швабру и треснуть по кумполу. И ныть умеет, будь здоров, и пакости делать. Однажды взял папин пропуск, подрисовал на фотографии фуражку с кокардой, усы запорожские, а снизу подписал «ГЛИБ». То есть, как бы переписал пропуск на себя. Мало того, что безграмотно переписал, так ещё и документ испортил. Это у него бзик такой – изготавливать всевозможные удостоверения с фотокарточками и печатями. А потом достал у мамы из сумочки гребешок и, выломав половину зубьев, сделал себе подобие маузера. Чекист, короче, – при удостоверении и оружии! Пока печать на удостоверении увеличивал, испачкал чернилами мою школьную блузку. Никого, в общем, не забыл. И влетело красавцу от всех разом – сначала от меня, потом от мамы, а затем от прибежавшего на шум папы. Качественно так влетело. Рыдающий Глеб убежал на террасу, забился под стол, а надутые родители разошлись по комнатам: мама занялась своим изуродованным гребнем, папа – разукрашенным удостоверением. Я забралась на диван и поначалу попробовала отвлечься чтением, но Глеб всё ревел и ревел на террасе, не давал сосредоточиться. «Так и надо балбесу! – думала я, поглядывая на испорченную блузку. – В следующий раз подумает, прежде чем гадости делать»… А Глеб уже не ревел, а поскуливал. Совсем как щенок. И прикашливать как-то нехорошо начал. От долгого рева горло саднит, вот и кашляют детки. Словом, он ревел, а мы, каменногордые, молчали и делали вид, что не слышим. Потому что, действительно, виноват, потому что за преступлением следует наказание. Про это ещё Достоевский писал. И ещё сорок четыре тысячи авторов. Так что всё было правильно и справедливо. Только вот не читалось мне! Уж лучше бы Глебушка молча обдумывал своё поведение, не выл и не действовал нам на нервы. Я продолжала листать страницы, но буквы плясали перед глазами, смысл расплывался, – всё моё внимание поглощал плач Глеба. В какой-то из моментов я поняла, что сейчас не выдержу – схвачу что-нибудь потяжелее, побегу и врежу братцу, заставив умолкнуть.

И я на самом деле не выдержала. Вскочив с дивана, метнулась на террасу, рысью сунулась под стол. Глеб сидел там скрюченным эмбрионом, тискал руками своё горло и скулил. Я даже не сообразила поначалу, что он такое вытворяет. То ли царапает себя, то ли душит. Глазёнки выпучены, лицо мокрое, ещё и кулачком себе по голове бьёт. Вроде как наказывает… И спина выгнута так, что позвонки кнопочками от шеи и до трусиков – можно до единого пересчитать. И такой он был маленький, тощенький да несчастный, такой провинившийся перед всем миром, что у меня самой губы задрожали, и в глазах всё поплыло.