Оставив жеребца непривязанным, Бастьяну вошел в дом. Тот был из сырцового кирпича, оштукатуренные стены изъела сырость. Запах дерева и краски был таким резким, что слезились глаза. Сквозь темноту проблескивал свет, но даже если б комната была ярко освещена, старику это вряд ли помогло бы – он уже десять лет как ничего не видел.
– Кто это? – спросил старик на древнесардинском.
– Я, Бастьяну.
Бенинью Ладу, движения которого были замедлены артритом, опустил долото и повернулся к внуку. Тусклый свет освещал его лицо: маска увядшей дряблой кожи, на которой выделялись безжизненные глаза, похожие на летучих мышей, выброшенных из пещеры на свет.
– У тебя скверный цвет голоса, – сказал старик.
– Чириаку нас не послушали. Они продолжают.
– Кто тебе это сказал?
– Карабинеры[23].
Многие из услуг, которые просили у Бастьяну, исходили от командиров карабинеров, находящихся в соседстве с горными деревнями; большинство солдат прибывали с континента, только что получив первое назначение, и не могли понять ни языка, ни обычаев, ни традиций местных жителей. Бастьяну часто выступал для них посредником, ведя переговоры со скрывающимися бандитами или браконьерами, а взамен карабинеры закрывали глаза на некоторые его действия, держась подальше от земель Ладу.
– Я ошибаюсь или мы отдали животных этим ублюдкам?
– Двух лошадей, двадцать коз, одного барана, двух ослов и трех свиней, – перечислил Бастьяну. – Они уже должны были разбогатеть на всем этом.
Бенинью Ладу взял горсть ягод земляничника из taschedda, кожаного мешочка, который его младшие внуки заботливо наполняли для него каждое утро, и пожевал их немногими оставшимися зубами.
Через несколько секунд, прежде чем вернуться к работе над деревом, он решительно произнес лишь одно слово: «Sambene[24]».
Бастьяну вышел из фермерского дома, который служил его деду мастерской, и свистнул два раза. Свист эхом разнесся по всей долине, зовя братьев собраться вместе.
– Возьми с собой Микели! – крикнул дед. – Его время пришло. Убедись, что у волка выросли клыки.
Бастьяну сел на коня, схватившись за гриву, и галопом поскакал в деревню.
«Как пожелаешь, mannoi[25], – подумал он. – Да прольется кровь».
Связь между следователем и жертвой убийства – это нечто священное. Она выходит за рамки простой бюрократии, следственных бумаг, отчетов о вскрытии, документов, которые должны быть подготовлены для судьи. Становится чем-то гораздо более интимным. В случае если дело остается нераскрытым, а преступник гуляет на свободе, эта священная неразрывная связь может превратиться в изматывающую навязчивую идею. Время рождает чувство вины, усугубляет мысль, что убийца может нанести новый удар… Жизнь продолжается, но страх ошибиться, не оказаться на высоте из-за того, что позволил оборвать другие жизни, цепляется за сердце и душу, и чем больше лет проходит, тем невыносимей тяжесть. Нераскрытое дело – это самый страшный приговор, который может получить полицейский. Иногда это точка невозврата.
С тех пор как Мара Раис видела последний раз Морено Баррали, прошло чуть больше года. Теперь она поняла, насколько нераскрытые убийства могут перевернуть жизнь и здоровье следователя. Муки за эти убийства питали его существование, и, возможно, были единственной причиной, по которой в нем еще теплилась жизнь.
– Привет, Баррали, – сказала Мара, пожимая ослабевшую руку коллеги. – Даже рак тебя не берет, а? Ты еще нас всех переживешь, точно говорю.
