Я слушал его рассеянно, а сам думал: ну как же теперь, после всего случившегося, будем мы с Мишей? И знал уже, что нет для меня больше никакого Миши, но не спешил признаваться себе в этом. Ибо ну как можно, даже через жар инфернальной печи пропустив мои к нему чувства, не искать потом их пепла, не поливать слезами его?
Но никто из нас – сейчас, когда мы смотрели друг другу в глаза, мы ясно видели это – не сможет простить сделанного.
В конечном счете Дугин добился своего, заставил меня сыграть грязно. Но он ошибался, считая, что я попривыкну, единожды ступив на дорожку: Григорий Ржевский-адвокат теперь был противен мне, омерзителен даже. Знал ведь, что не смогу продолжать, когда разрушу жизнь Михаила, когда его адвокатскую карьеру уничтожу, – а кроме нее, ничего у него не имелось. Дугин даже не понимал, наверное, как хорошо я видел его жизнь – насквозь видел. Он останется один среди своих маний, бесполезных попыток сбежать от ненависти к миру во блуд и дурман, границ не знающий. Он погрязнет в сумраке добровольного безумия, споткнется и с головой уйдет в помои, по которым с хладнокровием привык ходить, захлебнется, забьется в конвульсиях, но никто не подаст ему руки.
И сейчас я ненавидел себя за то, что, когда все случится, вина в том будет моя. Я раздавил Дугина, мой дебют пришелся на самый хребет его судьбы. Ослепленный ненавистью, а впрочем, вполне зряче, я предпочел раздавить другого, чем быть раздавленным самому. Но как с этим жить дальше? Невозможно.
Он что-то прочел в моем лице, сделался вдруг сосредоточенным и мрачным.
– Только попробуй, маленький ублюдок, после всего, что ты сделал. Я знаю, о чем ты думаешь, – даже не смей.
«А я посмею», – решил. Да, он все верно различил по глазам моим, по бессильно опущенным плечам и бледности. Пусть чувствует как последний акт моей мести, что его карьера и жизнь разрушены лишь для того, чтобы я отказался от победных трофеев. Я больше не хотел и не мог – после сделанного мною – продолжать. С меня довольно.
Дугина перекосило от злости. Не в состоянии еще подняться, он пополз на меня, выдыхая тяжело брань, ненавидяще протыкая шипами глаз. Я не позволил ему приблизиться – оставайтесь наедине со своей ненавистью, господин хороший, нас больше ничто не связывает.
Вышел из подъезда на холод улицы, заплакал по-мальчишески, кулаком утирая слезы. «Как все паршиво, как же все паршиво», – твердил шепотом и хныкал громче и громче. В этот день я в последний раз пришел в адвокатскую контору, передал срочные дела коллегам, собрал кое-какие мелочи из кабинета, нерушимым молчанием встречал попытки разубедить меня и дознаться о причинах ухода. Лишь одно сказал во всеуслышание, уже стоя на пороге с коробкой в руках:
– Я не адвокат, ребята.
Несколько дней прошли спокойно, буря бушевала лишь внутри меня. Телефон я отключил, на улицу выходил редко – купить продуктов, выбросить мусор.
Заметно похолодало. Я укутывался в одеяло, так и волоча по полу свободный его конец, варил кофе, доставал с верхней книжной полки «Остров сокровищ» Стивенсона и погружался в чтение до рези в глазах:
« – Трелони, – сказал доктор, – я еду с вами. Ручаюсь, что Джим – тоже и что он оправдает ваше доверие. Но есть один человек, на которого я боюсь положиться.
– Кто он? – воскликнул сквайр. – Назовите этого пса, сэр».
Славная книга. Я откладывал томик в сторону, брался за компьютер: «Синку-Понташ – искать – фото». Снова рассматривал картинки, думал о брате Сергее.
