Переполох начался с того, что отменилось выступление мима. На кой черт десятилетке мим, Ларису не заботило, главное, что выписанный из столичного театра артист вероломно разрушил ее идеальный план праздника, и вот теперь, меряя быстрыми шагами беседку перед домом, Лариса сыпала угрозы в телефонную трубку, сбрасывала номер, набирала другой и снова начинала угрожать. Наверное, грозилась засудить их всех, подтверждала серьезность намерений количеством юристов в нашей семье – мне из второй беседки в противоположном конце сада не было слышно. Она не кричала – Лариса никогда не повышала голоса, даже самые ядовитые из проклятий посылала четко отрепетированным сдержанным сопрано, похожим на змеиное шипение. Когда-то я пугался, если она становилась такой, но уже много лет, как недовольство мной вошло у нее в привычку, и я тоже привык, перестал ощущать действие яда.
Я докуривал вторую сигарету, поджидая отца (было ветрено, скорей бы ему уже выйти), и глядел в сторону разъяренной Ларисы, надеясь, что она не заметит меня. Пучок медно-рыжих волос покачивался взад-вперед под куполом беседки, ворот ее блузы из-под песцовой накидки, пар от поверхностного резкого дыхания.
«Лучше бы им найти ей мима, для их же блага», – посмеялся я про себя.
За моей спиной раздался топот детских ножек, и в беседку влетел кучерявый Егорка в пижаме и домашних тапочках.
– Офонарел, простудишься же!
Он еще не успел добежать до меня, чтобы по обыкновению вцепиться куда-нибудь мне под мышки, шепелявя восторженно: «Гриша, Гриша пришел», как застыл под строгим взглядом старшего брата.
– Иди отсюда быстро! В одной пижаме, додумался!
Мальчик качнулся в нерешительности, хотел улыбнуться, но понял, что я не шучу, и поплелся обратно. Голова опущена понуро, будет плакать наверняка.
Пусть идет, не до него сейчас. Еще, чего доброго, эта женщина заметит, явится, начнет свои речи: «Ты не то, ты не это…» Подумать только, меня, двадцатишестилетнего мужика, до сих пор отчитывала мамочка.
– Если б ты еще хоть на минуту задержался, я бы ушел один, – сказал я отцу, когда он наконец появился и мы отправились выбирать именинный торт. Сегодня за рулем был я, и он предпочел сесть сзади, по дороге сделал несколько рабочих звонков.
– Зачем ты накричал на брата? – между двумя из них спросил отец как бы невзначай.
– Он ревел?
Папа кивнул.
– Плакал под столом в гостиной, когда я уходил. Каких глупостей ты опять наговорил ему?
Я даже не пробовал защищаться. В этой семье все были уверены, что я ненавижу младшего брата. Начала, конечно, Лариса с причитаний, как бы я не навредил обожаемому сыночку, как бы дурно не повлиял на него. Ее презрение ко мне было так велико, что застило глаза, скрывая очевидную истину: мне нечего было делить с Егором. Мне не за что было ненавидеть его.
Мы в одной лодке, из одного теста – сироты, спасенные добрыми дядей и тетей. Он подкидыш из приюта, двухмесячным оказался в dolcevita семьи Ржевских. Я, до того, как стать Ржевским, успел хлебнуть горя сполна. Мне было почти десять, когда транзитом через детский дом, полгода в котором показались мне адом, мое тщедушное тельце перевезли в огромный трехэтажный коттедж за городом, где у тебя своя комната, постель, ящик с конструктором лего и миниатюрный глобус. Где кормят несколько раз в день и все время разными блюдами, а хлеба столько, что можно брать и еще, если захочется, даже по три кусочка. Третий я обычно незаметно прятал в карман брюк, а затем хранил под матрасом в своей спальне, на всякий случай. Жизнь приучила меня ко всяким случаям.
