И Зуек тоже занимал его, пока он синим цветком глядел на него из этого поля людей, подлежащих распределению в строительстве каждого по способностям. И Куприяныч, лесной бродяга, был ему хорош и нужен, как отличный работник по лесу.
Но теперь, когда Куприяныч врал ему сказку о герое-мальчике, спасающем степняков от завала, Сутулов потерял свою обычную ясную видимость души трудового человека. Ему непонятно было, для чего врет лесной бродяга, беглый разбойник, способный за обладание каким-нибудь ножом голыми руками задушить такого же бродягу, как сам. Сутулов довольно насмотрелся на людей и мог сразу разгадывать их мысли и помыслы. Но тут даже под его пристальным взглядом душа Куприяныча за его гляделками показывалась как голубая стена, чистая, ровная, без всяких царапин. Вот это одно и смущало его: для чего надо было бродяге завлекать в свои путы еще несмышленого мальчика.
И небо хмурилось. И Сутулов хмурился. А если бы небо ясно было, может быть, и Сутулов, увидав василек, улыбнулся ему, взял с собой и в стакане с водой дома понял бы его.
Зуек по лицу Сутулова сразу догадался: дело его провалилось. Но тут же он решил не сдаваться и приготовился к большой борьбе за себя. Ему казалось, что ничего плохого он не затевал: он хотел сделаться начальником, таким же, как чудесный и единственный, в его понимании, начальник Сутулов, – что же в этом плохого? И если ему хотелось тоже получить петлички, пистолет и для этого пришлось немножко соврать, то какая же в этом беда? Ведь он хотел достигнуть хорошего.
И оттого он решил бороться за свое до конца.
Это бывает с мальчишками, и тогда лучше бы начальнику отвести глаза в сторону и после какой-нибудь шуткой на досуге высмеять виновника и пристыдить. Но когда тут было строительство канала носиться с каким-то мальчишкой, пленившем его своей правдивостью и прямотой.
Зуек весь горел, и кончики ушей его почти что светились огнем. И глаза уставились вниз на камень с отчаянной готовностью стоять до конца на своем.
Небо хмурилось, тучи начали встречаться, сверкнула первая молния, загремел первый гром этой грозы. Но куда сильнее, куда страшнее этого грома был гром из уст человеческих:
– Отвечай мне, это ты разобрал там завал и спас сто человек?
Зуек весь горел и не спускал с того же самого камня своего пристального взгляда.
– Отвечай мне, это ты?
Тут надо бы заплакать Зуйку, попросить прощенья, обещаться. Но так делают многие, много обещаются, и много раз потом опять врут, и опять раскаиваются, и опять, изнашивая душу, повторяют свое, пока не приспособятся жить между ложью и правдой. Зуйку же пришло это в первый раз, и, может быть, это было единственный раз на всю жизнь.
– Отвечай же…
Зуек даже и не догадывался, что возможна борьба маленького с великаном с помощью лжи и слез.
Вот еще сверкнула молния: Сутулов знал же по каким-то хвостам, что будет гроза, как же он теперь не знает, что делается в душе Зуйка? А если знает, то, значит, надо прямо бороться и не уступать своего.
– Последний раз тебя спрашиваю: ты это сделал или Куприяныч?
– Я! – ответил Зуек.
И с камня перевел прежде свои такие ясные голубые глаза, теперь затемненные и злые, позеленевшие, как у кошки, на Сутулова.
– Вот какой ты змеюга! – сгоряча сказал Сутулов. – Уходи вон от меня. И на глаза мне больше не показывайся.
Был опять гром с неба, и у Зуйка в душе это слилось, и страшный голос прекрасного и почти обожаемого им человека, и этот гром, отвергающий его навсегда от участия в простой радости обыкновенных хороших людей.
