– Как интересно!
– Вот я лежу под воздушным вишневым одеялом в похожей на белую чашу колыбели, которая раскачивается. Мне тепленько, и я спокойна. Надо мной кружатся сочные желтые и розовые зверята – мобиль над кроваткой, и играет популярная новогодняя мелодия «Елочка – острые иголочки». Рядом стоят мама с папой и робот‑помощник. У мамы золотистые волосы с алыми прядями, у папы – густущая борода, а робот‑помощник держит в суставной руке бутылочку с соской, доверху наполненную молочной смесью. Комната точно капсула; может, видел такие?
– Оля, в похожей, правда, студии некоторое время после свадьбы жили мои друзья, и я на часок‑другой зависал у них. Продолжай.
– Стены меняют цвет: синий, зеленый и опять синий – вечернее освещение. Есть длиннющее окно, за которым белые окна‑полоски соседнего куполоскреба живут своей неповторимой жизнью. На стенах моей детской‑капсулы висят цифровые фоторамки. Одна – с одетыми в скафандры родителями, парящими в невесомости над заржавелым каменистым Марсом. Поверх скафандра на маме фата с бусинками и матовой лентой, а на папе – шелковый мандариновый галстук.
– Значит, это свадебная фотография, Оля, сделанная профессиональным фотохроникером за пределами колонии.
– Я думаю так же. Вторая фотография: мама с папой в бурых плащах под плазменным зонтом‑медузой, о него разбиваются дождевые капли. Мама в свитере, облегающем животик, как у кенгуру. Папа – на колене, прислонившись щекой к маме: ловит биение моего сердца.
– В колониях не бывает дождей. Они, наверное, слетали на Землю?
– Или студийный фотоснимок.
– Очень вероятно.
– Третья фотография: я – в капсуле‑переноске для новорожденных на руках у матушки, сидящей возле папы на заднем диване воздушного такси.
– Первый портрет! Как бы я хотел увидеть его!
– Жаль, что не могу показать, Тихон… Я помню и то, о чем родители говорили в той детской. Как они обращались друг к другу. Папа называл меня поющим дельфиненком, а мама – княжна моя. Они говорили, что я буду самой счастливой леди. Родители планировали, когда я подрасту, длинное путешествие по уцелевшим земным мегаполисам. Последнее, что сохранила моя память, – это то, как мама с папой горячо целуют меня в лобик… Спасибо, что выслушал. Я постоянно обдумываю это воспоминание…
– Дорогая, я, конечно, не смогу заменить тебе родителей, но обещаю, что буду заботиться о тебе и буду всегда рядом, – Тихон нежно сжал руку Оли.
***
– Там нечего делать‑то, – сказал таксист.
– На безрыбье и рак – рыба, – пояснил Прост.
– Получается, смотря с какой стороны посмотреть… Подлетаем.
– Было приятно поболтать, а то автопилоты да роботы за панелью управления.
Наша парочка подошла к приотворенным ажурным воротам парка аттракционов «Эйфория», располагавшегося в самом сердце колонии.
– Заглянем вначале в кассу: может, жетоны завалялись, – предложила Ольга.
Касса была построена из железобетонных панелей. Красная краска, которая покрывала панели, облупилась и вся была в трещинах‑молниях, через них серый железобетон смотрел на этот обреченный мир. Терминал для оплаты с разбитым сенсорным экраном стоял рядом. В утробе помещения – мягкое кресло робота‑кассира с порезами, через которые топорщился наполнитель. Прост стал громко открывать ящики металлического комода и десяток мятых жетонов с изображением фейерверка нашел на дне близкого к колесикам блока.
– Пошли, Оля.
В центре парка возвышалось колесо обозрения «Атом города», и сначала наша парочка направилась к нему.
