Вставая, он сказал:
– Уезжаете? Автостанция рядом. Тем и хорош городок, что все под рукой. Но я провожу.
Довел роль до конца, и остался докучный пустяк: закруглиться. Я была вне себя. Какого черта! Подобрали неприкаянную одиночку, исподволь рассмотрели вблизи. Интереса не вызвала… Конечно, была оскорблена. Выяснилось: стройподрядчик у моего отца-плебея. С десятком таких же «сосенок с бору», из заводских КБ и НИИ… На судорожную отцовскую затею – дом, вилла – взглянуть отказалась, все равно там не жить.
Чего мне стоило успокоить себя! (Это уж я одна дождалась автобуса. «Знаете, идите вы…») В дороге угомонились и тетки, оставив мешочную суету.
С воем летело не шоссе – летела Земля подо мной.
Как я ненавидела себя, когда растолкала баб и выпрыгнула на первой остановке. Ненавидела и немстительные, неженские свои слезы!
Какой-то босяк возлежал у монастырских стен, ватник, грязная бороденка, и пялился, усмехался, пока я металась. Запорошил дождь, тип умылся из водосточной трубы, утершись тряпицей, которую достал в мешке… Видела его на базаре, утром.
Я вернулась в город попуткой. Как-то дожила этот день.
И был вечер, была ночь. И снова вечер.
Моросило, я шла от реки, а он, М. А. (серое пустое лицо), торопился к причалу. Я не окликнула, но сбился с мелкого полубега… И как изменилось его лицо! Не смена выражений – слетела запыленная серость, лицо осветилось, разжалось… и это, промежуточное, словно бы сдернуло: я увидела юношеское.
– Где ты была? Звонил… Где ты была?
– Я была здесь.
– Не уезжала… – Нахмурился – и очень зло: – Ну вот что. У меня угол у старика и старухи. Возле реки. «Жили-были старик со старухой…» Идем, все остальное потом, потом!
«Потом», «остальное» – в незначащей фразе. Он пропустил в калитку, сказал: во дворе, на террасу.
Я поразилась, какая тут бедность. Мокрый половичок на ступеньке, скопилась лужица… потянула фанерную дверь (торчал гвоздь вместо ручки) и за порогом сбросила туфли. Ноги были как лед. Ледяными были и руки, лицо. Я выпятила губу и отдула налипшие волосы. Прилегла куда-то, поджав ноги. И мгновенно уснула. Однако слышала, как вошел, как осторожно что-то расставлял на столе. Слышала его близкое дыхание: склонился надо мной… Под веками я свела зрачки и невидяще глядела ему в лицо, в упор, пока не отпрянул.
Казалось, глубокая ночь. Было же начало одиннадцатого. Взвои ветра, в оконце сарая напротив отсвечивал уличный фонарь; тихий дождь, на мне одеяло… Я ощупала оттаявшие ноги и вытянулась на узком топчане. Сквозь что-то постланное давили неплотные доски. Пресно, горьковато пахло от наволочки и от моих выветренных волос. Люблю этот запах – запах дождя.
Я опустила ноги с топчана.
– Извините, Михаил Александрович. Заставила вас…
– Извиняю. И давайте ужинать.
– Придется потом провожать.
Он зажег лампу. Сказал скороговоркой:
– А зачем тебе уходить?
«Даже так?» – подумала я.
Я уехала на второй день, неожиданно для себя. Ничего не предвещало бегства, не тяготило… разве что зачуханный быт (к такому я не привыкла). Все дни сырой ветер, ветер… Седые русалочьи космы на песке мне представлялись… И вспоминала злые свои метанья вдоль монастырской стены, усмешку бродяги. Перед М. А. не было никаких обязательств. Близости я не допустила. Была бы она полна и взаимна? Да и насколько это важно для меня?
То самое «остальное» обернулось бы пустотой. Пространством пустот. (Давно сложившаяся жизнь, возрастная разница.) И мое вторжение в это пространство… В М. А. чувствовалась
