Женщина ушла с тазом белья. Побрел и Куньин в обход пруда.
Местная контора пустовала в обед, Куньин свернул к раскрытым дверям магазина.
Знакомый зоотехник, очки, плащ, покупал халву.
– А-а! Пахарь морской!.. Посидим-пообедаем по знакомству?
Куньин привел в хату, где койку снимал, просторную, о двух чистеньких комнатах. Как в чайной, зоотехник не скинул и плаща.
– Тетк Евдокия, редисочки б! – крикнул он. – У ней и самогон-чик, плохой, правда… Но горит. Сюда и начальство. Она опрятно содержит.
Очкарик ел истово. И все морщился, отваливался к беленой стене, теребил скатавшийся галстук.
– Тетка скажет: кому живется, как не бабам! Халаты шьет на ферму… Вон Варька-хохлушка… Соседка. Так с медпункта живет. Полхаты сдает. Вдовая. Тут все вдовы.
В низеньком окне виднелись огороды и блещущая листва верб. Хозяйка убрала со стола – самогонку не допили. Малый хрустел пшеном, запах отбить. Потом забрал халву и ушел.
Куньин прилег на койку, поговорил с хозяйкой. Глаза какие-то рыжие, с ободком, и редкая усталая седина под белой косынкой.
Вечером, огородной межой, он спустился к пруду. На всхолмке темнели молодые отцветшие яблони. Хрипло, с томной жутью неистовствовали лягушки в сыром вербняке.
И снова он увидел женщину, полоскавшую в полдень белье. Сидела в траве, вытянув ноги. Влажные волосы слиплись на затылке.
– Купалась? – подойдя, спросил Куньин. – Тебя все же как звать, молодая?
Женщина, не ответив, поднялась. А за огородами, у мазанки, крытой камышом, обернулась. В закатной пыли брело улицей стадо. Куньин соображал: «Эта, что ль, полхаты сдает?»
Искупался и он. Вода была ледяная, отовсюду били ключи. Куньин продрог.
А с сумерками постучался в окно хаты-мазанки, окликнул из сеней: есть кто живой? Заскрипела кровать, зачиркали спичками. При тусклой лампе разглядел припухлые веки под рассыпанными волосами.
– Напугалась? А я погулять тебя приглашаю.
Она вышла, в сорочке, заправленной в юбку, подсела на лавке. Куньин нашел и погладил опущенную руку. Женщина издала горловой звук, похожий на всхлипывание.
Утром возле уличного колодца толпились бабы. Проводили Ку-ньина взглядами, все как одна сложив руки на груди.
Дни стояли душные, долетали сухие ветры. На огородах встречал Куньин случайную свою любовь: полола с беленькой чьей-то девчонкой. Куньин здоровался. Девчонка кривила губы.
Как-то хозяйка Евдокия спросила:
– А у вас нездоровье? А то нелюбо об вас балакают. Мол, к Варьке нырь да нырь.
– Сама видела? – перебил Куньин.
– Та ще не слепа!
Перед отъездом он зашел попрощаться. И застал мужика. Тот радостно вскинулся из-за стола:
– Люблю такого гостя! Варьк, будет разговор. Стаканчик чистенький. А сперва вопрос, – и, не сводя с Куньина загадочных глаз, отодвинул бутылку.
Куньин дотянулся, на середину поставил.
– Хозяин! – сказал мужик удивленно. – Во как. Молчу.
– Ты, дядя, домой топал бы со своей посудой.
– А я дома. Это ты – блудить, приблудыш!
– Лихоньки, ох лихоньки мои! Ой, оба геть!
Мужик убрался, но не раз за вечер стучал в окна, в дверь. Хозяйка открывала, просящее шептала что-то… Выходил и Куньин. Пятясь, мужик отбегал по траве. И опять покрикивал и колотил в запертую дверь.
Склонив лысеющую голову, Куньин сидел на кровати. С приколотых к стенам картинок глядели какие-то розовые звери. За занавеской тускнели стеклянные шкафы.
– Все у тебя лихоньки! – хмурился. – А замуж бы за меня пошла?
