В то время начала полностью перестраиваться моя модель этого мира, и я все больше впитывал эту новую модель, которая мне абсолютно не нравилась и была даже противна. Я потихоньку начал осознавать, кто я и где нахожусь, и мне оставалось только мечтать о том мире, в который я в последнее время погружался все меньше и меньше, потому как скоро мне грозила нищета.
И это, наверное, одно из самых сильнейших потрясений на тот момент – когда весь мир рушится перед твоими глазами, а из пепла восстает лишь его подобие. И ты вынужден существовать уже в этом мире, забыв про тот, старый, или оставив его только для сновидений. А этот новый мир другой, он жесток и не станет тебя жалеть. И тебе остается или подстроиться, или навсегда сгинуть.
Весь следующий месяц я был озадачен поисками какого-то смысла, какой-то истины. Какого-то пути, по которому я последую. Мне было необходимо идти по пути наименьшего разрушения недавно отстроенной личности и быть как-то посередине этого мира. Не быть его первым последователем, но и не сгинуть. Но получалось у меня только отрицать и стараться абстрагироваться от него. И моя ненависть ко всем, начиная с меня и заканчивая всеми остальными, копилась и множилась внутри меня.
Было ощущение, что меня как будто провели в какой-то музей, но не предупредили о том, что не все экспонаты доступны к просмотру. А у тех экспонатов, на которые смотреть было можно, отсутствовали таблички с описанием, и мне приходилось додумывать самому. Результат, я вам скажу, не всегда верный, а порой и вообще противоположный. Но делать было нечего, это был уже новый я, и стереть все или вернуть, как было, я уже не мог. Было невозможно проснуться завтра с головой того прежнего человека, а поэтому оставалось только ждать, к чему это все приведет.
Потом я начал ненавидеть свое происхождение. Не то чтобы мои родители или родственники были плохие – просто я не хотел видеть этого всего. Может быть, если бы я вырос в другом месте или в другой семье, я стал бы совсем другим человеком, и мне не пришлось бы проходить через эти мучения, и я жил бы как все. Но я вырос в обычной семье, где все должны были работать, чтобы есть и позволять себе одежду и развлечения. Эта работа всегда была низкооплачиваемая, потому как это подразумевало под собой физический труд или обслуживание людей класса повыше – самое унизительное занятие – терпеть тех, кому повезло больше. И они, естественно, чувствовали свое превосходство. Эти люди, занимающие посты выше вашего только потому, что были чьим-то родственником или знакомым – они вас не замечали. Это была самая низшая социальная ступень – моя ступень, и все напоминало об этом. От еды, которой мы питались, до разговоров, которые вели за столом. У нас было полное отсутствие понимания происходящего, потому как было не до этого, ведь после тяжелого труда следовало небольшое время на отдых и приготовление к новому дню. И, смотря на это все, слезы подступали к глазам.
Поэтому, оказавшись не у дел, я не знал, что мне делать, ведь горбатиться, как раб на галере, и вести этот отвратительный образ жизни мне не хотелось, но мое происхождение и вытекающее из этого отсутствие у меня каких-либо знаний и навыков не позволяли мне вырваться из этого мира. Я не мог заняться получением знаний или попытками познать себя и этот мир, ведь, как и всем, мне нечего было есть. Поэтому, поборов свою природу, мне приходилось опускаться до этого рабского труда за сущие копейки, лишь бы не умереть от голода да уплатить долг за комнату, которую я снимал.
