Вот как раз, насчет «не верилось». Эта смуглая попка напомнила мне один эпизод из юности. В седьмом-восьмом классе у меня была любовная история с Таней Орловой, пышной девочкой с накрученной челкой, как у мультипликационной лошадки и умненькими математическими глазками. Еще она обладала ослепительно весенней улыбкой, по девичьи чистой и открытой – пухлыми губками на молочных щечках, будто ватрушка улыбается – на всю жизнь врезавшейся в память. И история наша была душещипательной. Долгой и непростой, неоднократно обсуждаемой на разных педагогических советах и костью в горле сидящей у наших родителей. Орлова была старше меня на два года, отличницей, выпускницей, предположительно медалисткой и, ко всему, занимала пост комсорга школы. А я понятно, кем был – хулиганом и двоечником, восьмиклассником, которого пару раз торжественно выводили из школы под милицейским конвоем. Горюшка мы с ней хлебнули, как говориться, будь здоров. Но я не об этом. Перед тем как забраться голышом под одеяло и пару недель играть там в юных натуралистов, валандались мы с Таней Орловой где-то около года – ходили туманами по скошенным полям в трудовом лагере, бродили темными переулками Бескудникова, прятались под лестницами в подъездах, добрались, потихоньку, до моей прихожей и вот, как-то вечером, стоим уже в моей комнате и целуемся с выключенным светом. Зарывшись в ее волосы, я беспорядочно её тискаю, и вдруг слышу шум падающей к ногам юбки. В комнате сумрак, лунные квадраты по стенам, я выпутываюсь из ее волос и на полировке шифоньера вижу крутое ее бедро и широкий профиль ягодицы. Для меня, пятнадцатилетнего, я не знаю, что это такое было – видение! Девичья попка в лунных отблесках, зыбким отражением на полировке! Причем, заметьте, перед глазами вожделенной картинкой. Будто, не в моих руках, а всего лишь картинкой. А уж в такое, что она в моих руках, и поверить было невозможно!
Хотя Таня Орлова и была белокожей и румяной девушкой… (О, она была такой белокожей и румяной, что даже на черно-белой фотографии, присланной мне Тигрицей в тюрьму, где она сидит на диванчике, поджав под себя ноги, и мило улыбается круглой своей мордахой, угадывались ало-голубые всполохи на ее коже и можно было понять, как озябли ее руки и колени) … так вот, на полировке шкафа выглядела она очень похоже. И теперь ее отражение ожило. Обрело глубину, на нем появилось море, и, лишь ненадолго застыв перед ним в нерешительности, девичья попка уже задорно подпрыгивает, плещется и исчезает в черном его зеркале. И мне, в очередной раз, трудно поверить, что происходит это со мной.
Но, слава Богу, я давно не пятнадцатилетний и быстро прихожу в себя. Послушно следуя примеру, я раздеваюсь догола и, бросившись в воду, догоняю медведицу с особым шиком, баттерфляем – после громкого хлопка ногами, выпрыгивая из моря с жадно открытым ртом и с распростертыми объятиями. При этом, несмотря на обжигающий меня холод, я чувствую под собой такой, с позволения сказать, руль, что у меня не остается сомнений, что я собираюсь сделать. И сдается мне, медведица об этом догадывается. Она бесшумно скользит в сторону лунных чаинок, мерцающим шлейфом скачущих от нее к горизонту, но едва я начинаю свой страстный заплыв, переворачивается на спину и брызгаясь в меня ногами, грубо хохочет.
– Ого-го! Дельфин какой!
Настигаю я ее в пару взмахов. Рыбьими глазами покачиваюсь над водой, нарезаю вокруг нее круги, стараюсь подловить сзади. Когда мне это удается, и я утыкаюсь носом в мокрый её затылок, у нее, видимо, тоже не остается никаких сомнений. Еще грубее она восклицает, – Ого-го! Дельфин какой! – и выкручивается, отпихивает меня и поворачивает к берегу. Шлейф из чаинок укорачивается в далекий мерцающий коврик. На отмели я загоняю медведицу в непроницаемой мгле. Заваливаю её назад, сгребаю в охапку, но ей опять удается вырваться. – Ого-го! Ишь ты! Дельфин какой! – игривым басом хохочет она и, скользнув ягодицей по моей щеке, встает из воды.
