Я сказал:
– Я честно думал, что могу сделать другого человека счастливым. И себя тоже. Но после шести попыток можно считать доказанным, что это не так. Вот я и принес клятву Гиппократа: не навреди. Что тут дурного?
Анжело взглянул с сомнением:
– Не поверю, что ты заживешь монахом.
– Выбери что-нибудь одно. То я у тебя эгоист, то аскет. Надеюсь, ты не сомневаешься в моих умелых руках.
– Не сомневаюсь, но сексуальные фантазии плохи одним: после них еще больше хочется настоящего.
Я пожал плечами:
– Стану мозговым асексуалом.
– Очень смешно.
– Да, всегда есть последний выход.
Меня уже мутило от идиотского ритуала, но, если выставить Анжело слишком рано, есть опасность, что Джина не испытает полного катарсиса. Дело не в подробностях, их ему разрешат оставить при себе, главное, чтобы он, не краснея, доложил, что мы изливали друг другу душу до первых петухов.
Я напомнил:
– Ты всегда утверждал, что не женишься. Моногамия для слабых. Случайные связи честнее и лучше для обеих сторон…
Анжело хохотнул, потом стиснул зубы.
– Я говорил это в девятнадцать. Что бы ты сказал, если б я откопал несколько твоих замечательных фильмов того же периода?
– Если у тебя есть копии, назови цену.
Трудно поверить, но я потратил четыре года жизни – и тысячи долларов от разнообразных приработков – на пяток бесконечно претенциозных экспериментальных драм. Моя подводная буто-версия «В ожидании Годо» – вероятно, жутчайшее порождение эпохи цифрового видео.
Анжело задумчиво смотрел в ковер.
– Я действительно так думал. Всегда. Сама мысль о семье… – Он поежился, – Мне казалось, это все равно, что похоронить себя заживо. Я думал, хуже не бывает.
– Значит, ты повзрослел. Поздравляю.
Он рассердился.
– Нечего зубоскалить.
– Извини.
Он явно не шутил. Я задел больное место.
Он сказал:
– Никто не взрослеет. Это подлая ложь. Люди меняются. Идут на компромиссы. Запутываются в ситуациях, в которые не собирались попадать. Худо-бедно притираются. Только не говори, что это некое предопределенное вхождение в «эмоциональную зрелость». Близко не лежало.
Я смутился.
– Что-то не так? У тебя с Лизой?
Он виновато помотал головой.
– Нет. Все замечательно. Жизнь прекрасна. Я люблю их. Но… – Он отвел глаза, напрягся всем телом, – Только потому, что иначе сойду с ума. Только потому, что должен это вытянуть.
– Так ты и вытягиваешь.
– Да! – Он скривился, бесясь, что я не понимаю, – Это даже уже не трудно. Все идет по инерции. Но… я думал, это будет лучше. Я думал, когда переходишь от одной системы ценностей к другой, это потому, что научился чему-то новому, что-то осмыслил. Ничего подобного. Я просто дорожу тем, во что влип. Вот и вся история. Люди делают добродетельные вещи из неизбежности. Они обожествляют то, от чего не могут избавиться. Я действительно люблю Лизу, действительно люблю девочек… но лишь потому, что не пришел ни к чему лучшему. Я не могу оспорить ничего из того, что говорил в девятнадцать, потому что не перерос эти взгляды. Не набрался ума. Вот что меня злит: все долбаное вранье, которым нас пичкали, о «взрослении» и «зрелости». Никто не признается честно, что «любовь», «самоотречение» – просто слова, чтобы не рехнуться, когда припрешь себя к очередной стенке.
Я сказал:
– Надо ж так накачаться. Надеюсь, ты не принимаешь Д в гостях.
Он сперва обиделся, потом понял: я обещаю держать язык за зубами. Не стану припоминать ему теперешние слова, когда он протрезвеет.
