Мать работала прачкой, отец – в милиции. И каждый раз, приходя с работы, он спрашивал у нее:
– Ну что у тебя?
– Ничего, – отвечала она.
– И у меня ничего.
Они даже не ругались. У них, наверное, не было сил на взаимные упреки. Оба испытывали одинаковое глухое раздражение к собственной слабости.
В тихой грусти они ложились спать и, едва закрыв глаза, засыпали от усталости с единственной мыслью – может быть, завтра повезет, денег не дадут, так подвернётся какой кусок. Может, дадут зарплату продуктами, как бывало уже не раз.
Они засыпали, накрывшись пледом, слушая детские разговоры. Мы сидели у телевизора и щебетали как птахи, совсем не о детских делах. Сквозь сон родители узнавали о том, что сегодня ограбили еще две квартиры в их доме. И о том, что грабители наверняка попадутся, они же просто малолетки, которые не сдали часть награбленного на общак. Не только воры, но и милиция такого не прощали.
Дверь открыли отверткой, так как грабили стариков, у которых ещё с советских времен стояли замки-«копейки». «Копейкой» называли железный круг на двери, за которым прятался замочный механизм. Такие замки вскрывали только малолетки, взрослые не полезут в такую квартиру, там нечего брать. Каждый, кому исполнялось лет по четырнадцать, знал об этом.
Еще родители узнавали о том, что завтра будут показывать мультфильмы, и смотреть их лучше у соседей – там есть цветной телевизор.
Отец не раздражался на мать, но часто срывал зло на нас, как будто подсознательно ругая за бессмысленное существование. Мы – упрек в его слабости, напоминание о том, что нас так тяжело прокормить. Отец ставил нас по углам, и тогда его глухая злость утихала, мы переставали щебетать, становилось тихо и спокойно. Как только он засыпал, мы украдкой подходили к нему, всматриваясь в спящее лицо, от которого исходила немая угроза. Но чаще мы сбегали на улицу и играли, купаясь в осенней листве.
Утром мать аккуратно вскрыла пачку чая, заварила его в фарфоровом чайнике. Потом сняла с батареи мешок с сухарями, положила их на сковородку, залила водой и поджарила. Булку свежего хлеба хотелось оставить на ужин, как и банку сгущенки. Этот небольшой запас согревал ей сердце – сегодня все будет в порядке.
Отец уходил на работу раньше всех. Он не спеша успевал позавтракать, пока жена гладила ему брюки. Телевизор будил меня и сестер, которых ждала школа. Мать собрала нас в школу, накормив размоченными в воде сухарями, и уже обувалась, когда вдруг вспомнила, как неделю назад, стирая чужие наволочки и простыни, прямо в белье нашла десять рублей. Вот бы и сегодня найти что-нибудь!
Только прачкам известно, сколько всего ценного люди порой забывают в своих простынях и наволочках – от вставных зубов и носовых платков до денег и дорогих украшений. Как-то одна из прачек нашла золотые серьги из турецкого золота. Сама не поняв, чего испугалась, она отдала их начальству и потом целый день ревела у стиральной машины, закрыв руками глаза. А бригадир, проходя мимо, злобно прошипела: «Дура!»
Мать часто говорила – у других детей отниму, своих накормлю. Если бы ей достались эти серьги, уж она-то не отнесла бы их начальству!
Целый день на работе она стирала чужое белье. Порошок разъедал ей руки. Огромные стиральные машины громко шумели в цеху. Когда проходил цикл стирки, белье автоматически отжималось центрифугой и отправлялось в гладильный цех. При таком шуме особенно и не поговоришь. Люди, которые изо дня в день работают на такой работе, привыкают к молчанию, лица их становятся угрюмы. Лишь на обеде в раздевалке они перекидывались редкими, часто ничего не значащими фразами, делились едой. Чаще же просто курили вместо обеда, развалившись на деревянных стульях. Те, кто не ел, говорили, что они на диете. Врали, что не голодны или приболели и кусок в горло не лезет.
