Михаи́л отча́янно би́лся с любы́м проявле́нием крамо́лы в свой а́дрес. Воровски́е дела́ выделя́ли в отде́льное произво́дство, исполне́ния кото́рого бы́ли лишены́ о́рганы ме́стного самоуправле́ния и церко́вные вла́сти. То́лько воево́ды на места́х име́ли пра́во вести́ сле́дствие с примене́нием всех возмо́жных спо́собов дозна́ния, ча́сто включа́я пы́тку и исключа́я из него́ всё остально́е. Но и они́ не могли́ верши́ть суд, и́бо пригово́р над вора́ми выноси́ли в са́мой Москве́.
Страх о́бщества за Сло́во и Де́ло госуда́ревы отны́не ли́пким сли́знем запо́лз в ду́шу ка́ждого из них, от никуды́шного мужика́ до ва́жного воево́ды и надме́нного царедво́рца, и́бо в фо́рмуле той не́ было осо́бой ра́зницы ме́жду «непристо́йными слова́ми» о госуда́ре и злоупотребле́нии ме́стных власте́й, когда́ воево́ды на́гло присва́ивали себе́ не подоба́ющие им права́. Всё э́то тепе́рь счита́лось госуда́рственным преступле́нием, а публи́чный полити́ческий изве́т игра́л роль скры́той челоби́тной, пусть и с больши́ми неприя́тностями для тако́го «челоби́тчика».
Михаи́л не счита́л для себя́ возмо́жным игнори́ровать да́же мале́йшие поползнове́ния на зако́нность своего́ пребыва́ния на тро́не. Э́то каса́лось да́же ка́жущихся мелоче́й, таки́х как оши́бки в произноше́нии и написа́нии ца́рского ти́тула, отка́з присоедини́ться к здра́внице в честь госуда́ря и́ли не произнесе́ния моли́твы за его́ здоро́вье. Чего́ уж говори́ть о его́ боле́зненной тя́ге к многочи́сленным та́йнам, оста́вленным по́сле себя́ уше́дшими в небытие́ про́шлыми дина́стиями, в ка́ждой из кото́рых могла́ скрыва́ться реа́льная угро́за для него́ ли́чно и его́ бу́дущих пото́мков.
– Кака́я та́йна? – повтори́л он вопро́с.
Проестев то́лько развёл рука́ми.
– Госуда́рь, – сказа́л он как мо́жно мя́гче и вкра́дчивей, – та́йна – та же сеть: ни́точка порвётся – вся расползётся. Свою́ сеть Аркудий бережёт и тща́тельно пря́чет. Он вообще́ челове́к зага́дочный. Отку́да он, и как его́ настоя́щее и́мя, никто́ не зна́ет. Учи́лся в гре́ческой колле́гии в Ри́ме, там же был рукоположён в сан свяще́нника. На де́ле же он – оди́н из гла́вных организа́торов Бре́стской у́нии и я́рый враг всего́ правосла́вного и ру́сского. Пе́рвый раз появи́лся в Москве́ при царе́ Бори́се в сви́те по́льского посла́ Я́на Сапе́ги . Привёз Годуно́ву посла́ние па́пы, а взаме́н вы́просил каки́е-то бума́ги из ли́чного храни́лища царя́ Иоа́нна Васи́льевича. Каки́е и́менно бума́ги, неизве́стно. Ско́ро благоволе́ние Годуно́ва зага́дочным о́бразом смени́лось на гнев, и наш иезуи́т был вы́дворен из страны́, погова́ривают за уби́йство. Верну́лся он уже́ с пе́рвым самозва́нцем и опя́ть что́-то иска́л, уже́ не име́я никаки́х запре́тов и ограниче́ний, но, ви́димо безуспе́шно. Сле́дующий раз он появи́лся уже́ с поля́ками. Ви́дели его́ в Су́здале и под Вели́ким У́стюгом. Он опя́ть что́-то и кого́-то иска́л. Мы не зна́ем, что и кого́. Аркудий не оставля́ет живы́х свиде́телей, кото́рые могли́ проясни́ть суть его́ по́исков.
Семь лет наза́д его́ могли́ схвати́ть. Дьяк мой, Шестак Голышкин, вспо́мнил что сын бо́ярский Афана́сий Зино́вьев, ве́давший тогда́ зе́мским дворо́м, посла́л его́ в У́стюг для пои́мки и сле́дствия над злоде́ем. Но тот неожи́данно бро́сил по́иски и поки́нул не то́лько на́шу держа́ву, где ему́ грози́ла ви́селица, но и Речь Посполитую, где его́ ничего́ кро́ме по́честей не жда́ло. Объяви́лся он в Ри́ме, стал це́нзором в па́пской ку́рии и ника́к не проявля́л себя́ до неда́внего вре́мени, а тепе́рь вдруг сорва́лся с ме́ста и тайко́м прони́к на на́шу сто́рону.
