– Я сейчас рисую натюрморт. Это странное для тебя слово значит «изображение мертвой природы».
– Значит, мои яблоки – мертвые?
– Несомненно. В нашей с тобой пище отсутствует дыхание жизни. Но присутствует ее вкус.
– Выходит, что еда мертвая, но вкусная?
– «Мертвая» – слишком грубое слово, Луиза. Я бы сказал, еда – неодушевленная, неживая. Она создана, чтобы утолить голод того, у кого есть душа. Или хотя бы желудок. А у тебя душа есть, мой ангел.
– Она там, где мой желудок?
– Нет, я думаю, она здесь.
Я указательным пальцем легонько коснулся ее длинных густых ресниц.
– Твои глаза – это зеркальное отражение твоей души.
Четырехлетний ребенок о чем-то задумался, а затем сказал:
– Не понимаю.
– Я тебе сейчас объясню на примере яблок. Вот ты сейчас смотришь на них. Сколько яблок ты видишь перед собой?
– Три.
– Хорошо. А давай теперь представим, что яблоки, на которые ты сейчас смотришь – это миниатюрная часть твоей души. То есть твои глаза смотрят на эти три красных яблока, и если твои зрачки отзеркаливают в этом мире все, то любой предмет или живое существо, на которое ты посмотришь, – это и есть твоя душа. Все просто!
– Не совсем поняла. Ты – моя душа?
– Да.
– Надкушенное яблоко – тоже моя душа?
– Именно.
– А злая собака Матильда, что живет около отеля, – это тоже моя душа?
– Несомненно.
– А что такое «душа»? – наконец спросила она.
Я все никак не мог закончить рисовать первое яблоко.
– Душа – это самая слабая часть тебя. Это твои чувства ко мне, к яблокам, к злой собаке Матильде, которая тебя однажды укусила. Если бы ты тогда ничего не почувствовала, не заплакала, не разозлилась изо всех сил на нее, то я бы забеспокоился, что Творец забыл вдохнуть в тебя душу. Пока ты чувствуешь, любишь и злишься – ты уязвима. Твои чувства к окружающему миру – это твоя душа, это и есть Бог.
– Значит, я и есть тот самый Бог, о котором ты постоянно говоришь? Но ведь я думала, что он – бородатый старик, которому больше ста лет.
Я улыбнулся.
– В тебе сейчас Бога больше, чем в любом церковном служителе, Луиза.
– Но ведь я даже не читала Библию.
– Библия – это не Бог, это книга. Бог – это чистая, нетронутая простыня, которую люди, однажды испачкав, на протяжении всей своей жизни пытаются отмыть.
Ее бесконечно глубокие глаза не понимали моих слов.
– Пап, можно, я съем яблоко? Я проголодалась.
– Съешь, но на моем натюрморте тогда останется только два яблока.
– Я только укушу и положу обратно на место, а когда ты закончишь, то доем его.
– Замечательно. Я скоро закончу.
– Кстати, о простыне. Занеси, пожалуйста, наше постельное белье дяде Полю и передай ему мой привет.
– Хорошо, – сказала послушная француженка, жующая яблоко. Она сняла пододеяльник, собрала наволочки и выбежала из комнаты.
Последние штрихи грифелем старого и, кажется даже, бессмертного карандаша. Бессмертие карандаша – это создание прекрасного на протяжении целого года медленно тянущейся жизни мастера. Мой карандаш почетно скончался, создав свой последний шедевр.
– Все. Закончил! – удовлетворенно выдохнул я.
Тем временем ко мне пожаловал гость.
– Доброе утро, Андреа, – сказал толстый высокий мужчина, именуемый хозяином этого прекрасного гостиничного номера, в котором я живу и творю вместе со своей дочерью.
– Доброе утро, Поль, – пожал я большую медвежью лапу.
Поль Ру был человеком необычайной доброты и сострадания, он предоставил нам с Луизой жилье практически даром.
