Меня никто не спросил, но результатом я довольна.
Я действительно счастлива. С тех самых пор, как родилась.
Хотя не единожды, слишком не единожды я попадала в ситуации, после которых если не панихида с эпитафией, то только и говорить: «Родилась в рубашке». Потому там, где другим полный швах – я в профите.
Что я могу сказать? Только то, что это чистая правда.
У него был совершенно очаровательный тембр. Драматический тенор с порочной хрипотцой.
Он взирал на меня с недосягаемой высоты. Я была слишком юна и ползала у его ног, с интересом поглядывая. Он отвечал мне взаимностью. Безо всяких этих глупых взрослых бесчувственных «ути-пути» и ненавистной, тошнотворной «козы рогатой», а как-то пристрастно-нежно и в то же время отрешённо-отстранённо. У него были свои дела, но он был частью моего мира. У меня тоже были свои дела, но и я была частью его мира.
Я ползала не совсем у его ног, потому что у него ног не было. Я ползала у ножек его столика. Но столик был – в моём сознании – интернированной сущностью этого загадочного существа. И поэтому совсем-совсем им. Нога, с точки зрения Аристотеля, интернированная сущность человека. И самостоятельной сущностью не станет, даже если её ампутировать. Сто раз очень и очень красивая нога не станет самостоятельным существом. Столик был бесподобным. Я не скажу, каким. Не опишу. Нечто бледно-серо-бирюзовое там, высоко, с изогнутыми подножиями. Видимо, это было чугунное литьё. Точнее сказать не могу. К тому моменту, как я смогла говорить точнее, столик выкинули. Печальная история. Я плакала, но мне было стыдно сказать почему. Из-за телефонного столика умные девочки не плачут. Из-за платья, или из-за куклы – сколько угодно, и это всем понятно. Но рыдать взахлёб из-за телефонного столика? Нонсенс. Мои родители считали меня очень странной девочкой. Но они бы устали меня считать, если бы знали, что я рыдала из-за телефонного столика.
А тот, кто восседал на столике, был не совсем зелёный. Скорее цвета морской волны. Но я тогда таких цветов не знала. И папа мой не знал. Потому что именно папа сказал мне, что объект моего пристального интереса – зелёный. О том, что он живой, – я догадалась сама. Когда он запел.
Папа подошёл, взял его за руку, приложил эту его единственную руку к своему уху и сказал:
– Аллё! Слушаю!
Почему-то когда папа сказал это, Зелёный Пыр-Пыр перестал петь.
– Её нет, будет к восьми, звоните позже, – проговорил папа в его руку и положил её на место. – Это – телефон! – папа поймал мой восхищённый взгляд, брошенный с пола на недосягаемую для меня высоту. – Хочешь послушать?
Он снова снял его руку и протянул её мне. Рука Зелёного Пыр-Пыра оказалась приделанной к витому колечками шнуру. Я схватилась цепкой ладошкой за «руку» и… оказалась лицом в паркете. Увы и ах, я умела только ползать, и мне требовались все четыре точки опоры, чтобы земля подо мною не переворачивалась. Я зарыдала. Не столько от боли, сколько от досады. Но руку Зелёного Пыр-Пыра из своей не выпустила. Мой незадачливый папа долго уговаривал меня вернуть ему зелёную руку, называя её неправильно – «трубкой». Он приводил смешные аргументы, мол, ему сейчас должны звонить, и если не положить руку Зелёного Пыр-Пыра на место, будет всё время занято. Конечно, занято! Его рука занята мной! Зелёный Пыр-Пыр – мой!
Через полчаса папа догадался сменить тактику и пообещал, что если я отпущу руку Зелёного Пыр-Пыра, тот для меня обязательно споёт. Папа, правда, говорил, что Пыр-Пыр для меня «позвонит», и я ещё очень долго путала слова «петь» и «звонить».
