Это мальчишек так заводило, что они кричали, тыкали дальше рыжую воду и не слушались останавливающих их взрослых, убеждавших: вас может утащить течением, захлебнетесь в холодной воде! Лишь избранные могли в какие-то моменты оседлать её на поваленном дереве или на каком-нибудь выступе берега, рядом с которым она грозно двигалась по руслу. Конечно, в первых рядах был Крезлап. Так что удерживать свой сюжет я уже не мог и тоже побежал на Самынку.
А потом матери встретилась одна чумовая женщина, ну, немножко с приветом, знаете, такие, что всю правду на улице скажут. А так же ведь никто не делает!
– Как? Муж умер, а ты не ходишь получать квартиру по потере кормильца? Срочно иди в исполком и добивайся! Тебе положена комната по потере кормильца! Это твой долг перед ребенком и перед собой, как матерью!
Глава 15. Хождения за комнатой по потери кормильца
«Да, сколько мужиками не занимайся, – проснувшись, сказала мать сама себе, – а за комнатой по потере кормильца надо идти самой. Никто за тебя не сходит. Давно не девочка, а всё хочется, чтобы пришел жених, сделал предложение и всё семейное уделал сам. Вроде бы это там, где исполком, где большими серебряными буквами написано: «Исполнительный комитет трудящихся». Каждый день прохожу. Да, собирайся, Васильевна! Что-то будет здесь, что-то будет. Надо просить, требовать хоть какую-то комнатку государственную».
– Вам что, гражданка? – спросила секретарь, когда она вошла в исполком.
Она путано ответила. Но секретарь – опытная рыба. Дала бланк: «Заполняйте!»
Она не смогла сама заполнить грамотно. Записала только свою просьбу: «Прошу выделить мне комнату по потере кормильца» и села в конце очереди ждать приема к инспектору по жилфонду, стараясь не расплескать настроя, а войти и складно всё сказать. По-культурному.
Когда она вошла кабинет, за большим двухтумбовым письменным столом сидел пожилой представительный мужчина. Совершенно лысая, как старое завалявшееся яйцо голова, коричневое лошадиное, с массой морщин лицо.
Он устало, то ли от значимости своего положения, то ли по особой вежливости исполкомовских (кто их знает, этих начальников) тихо сказал:
– Садитесь.
Когда она села, он так же тихо и отрешенно спросил, сцепив руки:
– Что у вас?
Она вдруг заволновалась, забыла всё, что приготовила, суетно не знала, куда деть руки, и начала вываливать всё без плана. От себя и своих чувств.
– У меня муж умер, – начала она, чувствуя, как поднимается давление, – вернее погиб, то есть не погиб, а его сбросили насмерть с электрички. Не знаю, как это одним словом сказать.
– Да. И что? – тихо, не расцепляя рук и не меняя позы, спросил инспектор.
– Он работал, и я работала. И мы тут в Подгороднем снимали комнату в надежде, что он получит квартиру. А теперь, когда он умер, погиб, я не могу тянуть съемную.
– Приехали? Вы ведь приезжие? – перебил он её рассказ-монолог.
– Да, – выпалила она и сама почувствовала, что излишне торопится, а он своим тихим голосом и вкрадчивостью прорежает её речь. Но она всё равно продолжила.
– Да, я приехала. У меня тут работа и ребенок от него.
Она хотела ещё что-то сказать, потому что запал был на большее, но он опять перебил её тихо и вкрадчиво:
– Мы не строим.
– Что-что? – не поняла она.
– У меня для вас ничего нет. – И повторил: – Мы не строим.
Но она не смогла удержаться. Она должна была сказать всё, что у нее накопилось в душе после смерти мужа, после остракизма хозяев съемной, после отчуждения родни мужа. Она должна была обязательно кому-нибудь это сказать. И она сказала:
