А потом она села и протянула руку для поцелуя, искоса оглядывая разгоряченные девичьи лица с улыбкой, которая надежно скрывала ее мысли: «Почему глупость юности так приманчива для мужчин?!» К сожалению, дело было вовсе не в глупости, а в свежести юности, и когда одна из воспитанниц, забывшись, позволила себе слишком громко шепнуть подружке: «У нее губы накрашены, клянусь святой мадонной!» – Цецилия едва сдержалась, чтобы не пожелать вслух ее тугим и алым губам навеки покрыться коростой.
Мысленно приметив востроглазую болтушку, будущему которой отныне, уж конечно, было не позавидовать, она наконец-то бросила взор на молоденькую сестру-воспитательницу, скромно стоящую поодаль:
– Девочки слишком уж разошлись, сестра Дария.
– Да, матушка, – проронила та, не поднимая глаз и не делая никаких попыток навести порядок.
Цецилия едва заметно перевела дух. «Матушка! Ну, я тебе это припомню!..»
– Может быть, я ошибаюсь, конечно, но, по-моему, я уже доводила до сведения сестер-воспитательниц, чтобы меня называли «ваше преосвященство»!
– Да, ма… ваше преосвященство, – покорно повторила сестра-воспитательница, и от звука гневного голоса настоятельницы на лице ее выразился откровенный испуг.
Цецилия любила, когда ею восхищались, – но еще больше любила, когда ее боялись. Она прекрасно знала, что и сестра Дария, и все другие считают опасным чудачеством это требование, ведь «ваше преосвященство» – кардинальское звание, звание мужчины! Однако в своем монастыре Цецилия Феррари была не только кардиналом, но и богиней, и императрицей, и святой, она издавала здесь законы, она имела единоличное право казнить и миловать, и пожелай она, простая аббатиса, чтобы ее титуловали «ваше святейшество» и целовали туфлю, как папе римскому, кто посмел бы ей воспротивиться? Ослушницы же, если таковые находились, тотчас же отсылались на задний двор с напутствием попросить у сестры Марцеллы десяток хороших плетей. Но Дария… Вообще-то очень даже неплохо, что ослушницей оказалась именно сестра Дария, ведь иначе нужен был бы приличный предлог для перевода ее в Верхний монастырь, а теперь никакого предлога не нужно.
– Это очень дурно, сестра, что у вас такая плохая память. – Цецилия говорила спокойным, наставительным тоном, однако в голосе ее звенела сталь. – Если вы сами не способны усвоить законы уважения и послушания, разве способны вы передать их младшим сестрам? А ведь кому, как не вам, следовало бы особенно стараться и давать пример прилежности и самоотречения! Или вам желательно вновь вернуться в то положение, которое вы занимали в нашем монастыре всего лишь пять лет назад?
Девушка позволила себе быстро взглянуть на аббатису, но это была лишь мгновенная вольность, и та не успела уловить выражения этих больших серо-голубых глаз. Конечно, не может быть, чтобы они сверкнули надеждой. Ведь пять лет назад сестра Дария была просто рабыней, купленной монастырем за не очень-то большие деньги и только по счастливой случайности определенной не на чистку свинарника, а в помощь садовнице Гликерии, тоже рабыне. Нелюдимая Гликерия полюбила девочку, как родную дочь, и та привязалась к ней со всем жаром одинокого сердца. Но пять лет назад Гликерия умерла, и последним желанием ее было видеть свою воспитанницу среди монастырских сестер.
Случилось так, что аббатиса не могла отказать Гликерии и принуждена была дать клятву принять девчонку под свою опеку, постричь ее в монахини и разрешить учиться вместе с остальными воспитанницами. В обмен на эту клятву Гликерия отказалась от предсмертной исповеди, прямиком направив в ад свою душу, отягощенную воспоминаниями о девяти абортах, которые она в разное время делала аббатисе.
