В темноте за спиной что-то зашуршало.
Я схватился за револьвер. И обернулся.
Едва различимая, – настолько, что ее можно было увидеть, но не настолько, чтобы понять, что это, – в десяти шагах от меня стояла тень.
Я поднял револьвер.
– Стоять, – сказал я. – Я буду стрелять.
Тень сделала шаг по направлению ко мне.
– Стой, – повторил я.
Она сделала еще шаг.
Тогда я тоже сделал шаг навстречу.
И выстрелил.
Порох и ракетница, помните?
Я тоже помнил.
И это хорошо.
Потому что, когда вспышка озарила лицо того, кто скрывался под тенью, мне показалось, что я стою напротив зеркала.
* * *
– Зачем, – спросил я, пытаясь остановить кровь, что шла у нее из плеча.
– Я всего лишь хотела успеть умереть стоя, – просто сказала она.
– Почему ты не сказала, что вспомнила про записку? Почему ты вообще ничего не сказала?
– Мне хотелось, чтобы ты посмотрел город перед тем, как он умрет. Обошел бы его кварталы, поговорил с его жителями… Потом всю жизнь ты бы помнил об этой своей неудаче и в связи с ней вспоминал и город. Хотя бы так он остался жить в твоей памяти. Увы, ты догадался раньше. Я видела, как шевелились твои губы, когда ты прочел фразу из «Волшебника».
– Но это же глупо, Миранда! Это глупо! – кровь никак не желала останавливаться.
– Не спорю, – согласилась она. – Но и глупость тоже умирает вместе с городом. Ведь там, внизу, в прекрасном новом мире, для нее больше нет места, не так ли?
Я промолчал, сделав вид, что не расслышал.
– Конечно, нет, – продолжала она. – Разумеется. Как нет там места для дружбы, веры, сожалений и памяти. Вы оставили это здесь. Лишним, ненужным, забытым. Оставили их нам.
– Миранда, я все равно не смогу забрать тебя вниз, – я беспомощно посмотрел на свои окровавленные руки. – Яне имею права.
– Я часто задаюсь мыслью, – задумчиво сказала она. – А что, если где-то есть село, ферма или просто крестьянин, который не слушает радио, не смотрит телевизор… да и вообще находится вдалеке от города. И он не знает, что именно происходит сейчас в мире. Будет ли он вообще понимать, что что-то происходит? Заметит ли он, что над его полем больше не летают самолеты? Или что птицы стали летать ниже? И что цвет неба иной? Или же он не придаст этому никакого значения?
– А не наплевать ли тебе на него? – я перетянул плечо ремнем так туго, что у нее на кисти вздулись вены.
– Может быть, такое уже когда-нибудь было? – продолжала она, даже не изменившись в лице. – Просто люди тогда не обратили внимания?
– И хочешь сказать, что они выжили?
– Может, да. А может, и нет. Или наоборот. Может, нет, а может, и да.
– В этом есть какая-то разница?
– Огромная, Марк, огромная.
– Никто не выживет наверху, – сказал я. – Никто. Еще девять месяцев, и всё.
– Все ли свои ярусы ты построил там, Марк? – вдруг спросила она.
– К чему ты клонишь?
– К тому, что хочешь ли ты умереть, согнувшись, ползая на животе, зарывшись, как крыса, как червь, как муравей в толщу земли?
– Это весьма комфортабельный город!
– У вас есть театры? Музеи? Парки?
– У вас их тоже больше нет!
– У вас их нет с самого начала.
Я скрипнул зубами. Действительно, все проекты театров и картинных галерей отклонили в первом же рассмотрении. «Нам нужны жилые помещения и сельхозтерритории», – было сказано мне.
– Думал ли ты, Марк, что будет, если мы не согнемся?
Я усмехнулся.
– Нет, Марк, правда, что тогда будет?
– Будет много-много красных пятен, – с неохотой ответил я. – Ну, и немного красной кашицы.
