– Столы сами накрываете и посуду за собой убираете и моете, – вклинился старший рабочий, – и давайте скорее, а то дежурный придет – накатит нам за вас.
– Не ссы, – осадил его Мотыль, – сейчас с дежурным по столовой все порешаем, он доложит дежурному по пункту.
Я убежал в группу, предупредил Федоса, чтобы он вел через пятнадцать минут группу на ужин. Сам побежал обратно – накрывать столы. Поужинать и убраться за собой успели до вечерней проверки. Дежурный по разведпункту во время позднего ужина заглянул в зал, поинтересовался нашим столь поздним визитом, погрозил карами за опоздание на проверку и скрылся.
Ночью нас разбудил крик вахтенного:
– Группа капитан-лейтенанта Поповских, подъём! Подъём! Всем строиться на центральной палубе.
– Что случилось? До подъёма еще три часа, – начал расспросы Федос, натягивая на ноги ботинки одновременно с носками.
– Ваш пришёл, на центральной ждёт, «синий» – капец! Шевелитесь, – полушепотом пробормотал вахтенный.
На центральной палубе, широко расставив ноги, облачённый в «адидасовский» спортивный костюм, стоял наш капитан-лейтенант и безжизненным взглядом смотрел мимо бегом становящихся в строй матросов.
Через пару секунд группа построилась, и старшина второй статьи Федосов скомандовал:
– Группа! Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! – приложив руку к пилотке, двинулся на доклад к командиру.
Поповских никак не отреагировал и продолжал смотреть мимо строя и докладывающего Федосова. Потом склонил набок голову, словно гриф, и прошипел на старшину, нелепо застывшего перед ним:
– Где мичман Марков?
– Не могу знать! – гаркнул Федос.
«Чего он орёт?» – подумалось мне. Потом я понял, что криком мой напарник тщательно маскирует свой страх перед капитаном.
– Группа! За мной, бегом марш, – так же чуть слышно просипел Поповских и, развернувшись, чуть покачиваясь, выбежал на улицу.
Бегали мы за ним до подъёма и во время утренней зарядки, то есть несколько часов. Наверно, Поповских таким образом изгонял из себя хмель, а одному бежать было скучно. Вот и поднял он нас за три часа до подъёма. Сперва бежали, спотыкаясь и путаясь в ногах, потом приноровились, вошли в темп командира, поймали ритм. Вскоре мое сознание отключилось. Мне казалось, что так было всегда. Не было гражданской жизни, школы, танцевальной группы, учебки… Не было никогда ничего, кроме бега и сереющего неба. Казалось, что спина в светло-синей робе бегущего впереди меня матроса существовала всегда. Усталости и одышки вообще не чувствовалось. Группа дышала как единый организм. Очнулись мы все уже возле своего расположения. Вот тут и заныли ноги, и все стали тяжело дышать. Совершенно трезвый командир махнул нам рукой, отпуская на утренние мероприятия.
– Всё, ноги отваливаются, носки до завтрака не высохнут, – пробормотал Федос и, стянув с себя через голову куртку вместе с тельником, поплелся в гальюн.
Процесс умывания матросов, живущих в береговых казармах, – вещь весьма занимательная. Вот идёт «киевлянин» в одних трусах, полотенце через шею, в руках – кусок мыла «земляничного», бритвенный станок и помазок, в зубах – зубная щетка с выдавленной на нее зубной пастой. Еще в учебке я задавался вопросом, почему именно надо выдавливать зубную пасту на щетку в кубрике и нельзя это сделать в умывальнике гальюна. Понимание пришло довольно быстро, после «утерянного» в суматохе утренних процедур тюбика и многочисленных просьб «выдавить чуток, а то свою в тумбочке оставил».
