Москва летом действительно была хороша. Хотя летом вообще почти все в жизни кажется хорошим, и жить дальше хочется, и все проблемы, убивающие своей бесперспективностью в долгие зимние вечера, летом кажутся надуманными и ничего не значащими.
Было тепло, на набережной никого, огни фонарей романтично поблескивали в спокойной и почти величественной в своей равнинной неподвижности Москве-реке. Мне захотелось пройтись пешком. Мы оставили машину и пошли вдоль реки. Макс, наболтавшись и насмеявшись за ужином, вдруг стал молчалив, а я не знала, как прервать молчание.
После ужина в ресторане у нас произошел небольшой инцидент, по сути ничего важного, но у меня сильно изменилось настроение после этого. Когда принесли счет, то я первая, пока Макс отвлекся на очередной телефонный звонок, положила на блюдечко со счетом свою золотую кредитку. Когда Макс закончил разговор, он воззрился на нее таким удивленным взглядом, будто я положила не карточку, а живого ежа, а потом поднял на меня черные немигающие глаза. Что это был за взгляд – я не знала, но я от него вся внутренне съежилась, и мне почему-то стало еще вдобавок ко всему и стыдно. Я попыталась как-то оправдаться:
– Здесь дорого. Могу я заплатить свою половину? Я прилично зарабатываю.
Макс не удостоил меня ответом и продолжал молча внимательно смотреть мне в глаза. Мне ничего не оставалось, как протянуть руку и молча забрать свою кредитку.
– Вот и умница, – резюмировал Макс и положил в блюдечко свою карточку.
Инцидент вроде был исчерпан. Но странно, такая мелкая, казалось бы, и ничего не значащая сценка заставила нас обоих примолкнуть. Не знаю, что думал или чувствовал Макс, а меня мучил стыд. За что? Сложно было определить, но, наверное, точнее всего – за свой страх.
Платя за себя в ресторане, ты как бы подчеркиваешь свою независимость и обеспечиваешь себе алиби: ты тут просто ел, как человек с человеком, с другом или партнером. А во взгляде, который я получила от Макса, сквозил упрек или обида, за то, что я его боюсь, не доверяю ему, защищаюсь от него, оплачивая счет, пытаюсь превратить наш ужин в ужин просто друзей. Забрав свою карточку, я будто вошла на территорию, где Макс – мужчина, а я – женщина, причем на какой-то дикий азиатский манер, и в этом было что-то очень волнующее и опасное одновременно.
Я вовсе не хочу сказать, что за меня никогда не платили в ресторанах западные мужчины в Амстердаме. Но они никогда не смотрели на меня так, как посмотрел Макс. В Голландии даже оплата ими счета – акт дружеской договоренности, демонстрация равноправия и независимости, и в этом нет ничего сексуального. А здесь, парализованная Максовым взглядом, я поняла, что никакие игры в независимость и западную демократию, а именно полное западное лицемерие в отношениях полов, с которым мы умудряемся там влюбляться и даже жениться, в Москве никому не нужны. Я нравлюсь Максу как женщина, он позвал меня в Москву, пригласил в этот дорогущий ресторан, и моя попытка заплатить – демонстрация недоверия и страха, и я просто его обидела, словно попыталась оттолкнуть, не принять как мужчину…
Возможно, дело было в чем-то другом, и Макс думал об этом как-то иначе, но после этой сценки между нами пролегла невидимая трещина, а близость и родство душ, возникшие за часы ужина, когда мы сравнивали наши послешкольные годы, находили кучу совпадений и много и шумно смеялись, куда-то ушли. И теперь все серьезно.
