Ричард Эймс твердым шагом направился к электрическому стулу. Проходя мимо группы бледных тюремных чиновников, представителей прессы и личных друзей, собравшихся в качестве свидетелей вынесения смертного приговора, он говорил ровным голосом без всякой дрожи. В его приветствии была какая-то небрежность, как будто буквально завтра они еще встретятся. Было ли это его отношение к происходящему показным, что бы избавить его друзей от переживаний, связанных с такой трагической картиной, или свидетельствовало о какой-то внутренней силе, но было совершенно очевидно, что он оставался самым хладнокровным человеком в этом помещении. Все вокруг были его друзьями, даже тюремные чиновники научились уважать его, несмотря на инкриминируемый приговор, и разделяли с газетчиками, которые так доблестно боролись за снисхождение со стороны исполнительной власти, непоколебимую убежденность в том, что сейчас совершиться неправедное правосудие – убеждение, которое усиливало ужас от зрелища, которое им предстояло увидеть. Однако, несмотря на то, что Ричард Эймс столкнулся с неизбежным, происходящее казалась ему более чем нормальным, чем любому из зрителей.
В течение года тюремного заключения, пока его дело находилось на апелляционном рассмотрении и губернатору подавались прошения о помиловании, Ричард мерил шагами пол своей камеры, как зверь в клетке, проклиная свое невезение из-за того, что запутался в паутине кажущихся непреодолимыми подозрений. По мере того, как он все больше озлоблялся против общества, друзья пытались утешить его, заверяя с большой надеждой, что суд назначит новое судебное разбирательство, и, если в нем будет отказано, что губернатор смягчит его приговор не только из уважения к его многочисленным друзьям, но и из гуманных соображений, полагая, что смертный приговор не будет назначен, если обвинение будет базироваться исключительно на косвенных доказательствах, но до тех пор, пока оставалась надежда на любое из этих средств правовой защиты, Ричард был безутешен. Однако, когда в помощи как судебной, так и исполнительной власти было отказано, его уныние уступило место ожиданию.
Была ли эта трансформация просто покорностью неизбежной судьбе? Было ли это всего лишь подготовкой к той будущей жизни, которая составляет величайшую надежду для всех? Неужели он утопил мирские амбиции в надежде на вечность?
Так это или нет, но Ричард с совершенным хладнокровием прошел к креслу и, внимательно осмотрев его, занял свое место, словно простой участник интересного эксперимента.
