Подытожим, что это была хорошо подготовленная к его приезду, обильно проветренная и тщательно пропылесосенная квартира, – но целиком и полностью отрицающая присутствие своего обывателя. Нуждавшаяся в нем постольку, поскольку нуждалась не в особенностях какой-то личности, но в его глазах – обязывающихся выплатить стенам причитающуюся им долю блуждающих взглядов и таким образом оживить узор обоев; в его ушах – подслушивающих разговоры окон о том, как покрываться инеем; в его коже – обеспечивающей поверхностное соприкосновение, трение босых ступней о неживую поверхность пола.
«Вот тебе задание – прибраться в комнате», – сообщила Тамара Петровна, и ее серые глаза, привыкшие на все смотреть сквозь призму завышенной цены, округлились до ста.
Она взглядом, интересовавшимся лишь метражом предоставленной жилплощади, прошлась по Владиславу, как по какому-нибудь документу на беспроцентный заем и причислила его к общей сумме, потраченной на ремонт квартиры, на меблировку, клейку обоев и на замену, должно быть, водопровода: тут же стало очевидным, что Владислав Витальевич для своей родственницы оказался всего-навсего незначительным пунктом в статье расходов, выплат, договоров и кредитов.
Он был бесполезным, ненужным: и эти расточительные размышления (о его ненужности, бесполезности и т.п.), бравшие Владислава Витальевича в долг у самого себя, – обратно его уже не выплачивали, а если и выплачивали, то всегда без установленного процента. Так что он оставался в психическом убытке. Но все это, впрочем, вполне соответствовало однонаправленному умонастроению репрессированного Владислава, который на протяжении следующих двенадцати недель обживался в Ленинграде, – успевшем переименоваться в Санкт-Петербург.
Глава 4. Народ человеко-часов
Владислав Витальевич, не имевший твердо закрепленного за ним ярлыка профессионального ранга и удовлетворяющей запросам квалификации в чем-либо, – как правило, из-за своих нечеловеческих габаритов очень просто вписывался в ряды чернорабочих, в состав вспомогательной, быстро расходуемой, заменимой силы.
В пятнадцать лет он уже начал подрабатывать, помогая Виталию Юрьевичу – довелось ему поработать то там, то сям (и стеклоизделия отжигал, и поды ломал, и струбцину спрессовывал, и сетки натягивал, и абразивы выгружал, и шпон лущил, и ткань взвешивал, и белье отжимал на центрифугах, и целлюлозу месил, и спичечные коробки намазывал, и стержни прессовал, и пиломатериалы пропитывал, и станочником-распиловщиком успел побывать), но работал всегда под руководством кого-нибудь более квалифицированного или в паре под присмотром Виталия Юрьевича на деревообрабатывающем заводе, куда беспаспортного Владислава без труда оформляли, с улыбкой встречали, угощали чаем и мягкой послеобеденной булкой.
Не подозревал Владислав, – с какой радостной, ничуть не высокомерной гордостью, едва ли не со слезами на глазах, Виталий Юрьевич на перекурах рассказывает соратникам-коммунистам о своем трудолюбивом сыне, о своем надежном воспитаннике: который в пятнадцать лет уже самостоятелен, уже везде поработал, уже возмужал и трагедию в их семье перерос.
Однако прошли годы, и в скончавшемся от передозировки новой русской культурой, воровством и бандитизмом Санкт-Петербурге, в этой многонациональной пиявке, всласть насосавшейся безработной крови, трудоустроиться оказалось почти невозможно.
