Овечки в тепле - страница 9

Она подаёт в суд на доктора Ингмара и проигрывает дело – потому что она, разумеется, заранее подписала листок о согласии на риск и тем самым виновата во всём сама.

Я писательница. Я просто делаю то, что считаю нужным. (А что это было сейчас, вот только что? Делать прививки? Или лучше не надо? Говорить? Или лучше придержать язык за зубами? Делать или воздержаться, отрицать или поддержать, сделать именно так или совсем иначе?) Как бы то ни было: мои дети выбрали меня, поэтому станут поддакивать мне на всех поворотах и в спорных случаях, потому что они меня знают и благорасположены ко мне.

Гопля. А вот и нет. Точно так же я думала и про старых друзей.

Послание всем моим старым друзьям: для вас это всё ничего. «Наши дороги теперь расходятся» – это фраза Веры, из её прощального имейла ко мне. Я нахожу эту фразу пасторальной и деловой, могу себе представить, что и вам она понравилась именно поэтому. Во всяком случае, она для вас лучше, чем всё, что исходит от меня, так что примите её, пожалуйста, и идите в жопу.

Беа, как я уже говорила, ненавидит, когда я ругаюсь. Она моя старшая, но как раз ещё достаточно юная, чтобы всё равно любить меня, то есть: хотеть меня видеть и как-то понимать.

Она пока ещё не может по-другому, она зависит от меня.

Не слишком ли это насильственно – адресовать это послание ей?

Может быть. Но ей я тоже сделала прививку. Она могла бы умереть от этого.

Беа родилась на свет зимним утром, больше четырнадцати лет назад, в Лейпциге. Ту зиму я могла бы, качая головой, причислить к «одной из этих зим», как будто я старая женщина, которая вспоминает о ещё более старых временах.

– Тогда ещё зимы были суровые, и квартиры отапливались углём, который по городу развозили на дребезжащих дизельных грузовиках, и грузчики с закоптелыми лицами, в брезентовых фартуках затаскивали его в сырые каменные подвалы. Можешь себе представить такое, Беа?

Нет. Четырнадцать лет для Беа большой срок, целая жизнь. А для меня это недавно, потому что я до сих пор помню, как пахло в нашем подвале и что к концу беременности я второе ведро для угля без спросу брала из отсека соседей, чтобы распределить вес. Слева полведра, справа полведра, а посередине Беа в животе. Минус пятнадцать градусов за окном и обледенелые ступени.

То были отнюдь не древние времена, а уже нулевые годы нового тысячелетия с мобильной связью и Интернетом, с геотермальным подогревом пола и железобетонными подвалами; только там, где мы жили, всё было ещё по-старому и потому доступно по цене для таких безденежных, как мы со Свеном.

Я могла бы родить Беа в одной из современных клиник, но вместо этого к нам домой пришла акушерка со слуховой трубкой. Потому что мы так хотели.

– Жизнь и смерть не в руках машин и не в руках людей, которые сделались продолжением машин. Это зашло слишком далеко, думали мы, Беа, ты меня слушаешь?

Акушерка поднесла слуховую трубку к моему животу и искала сердцебиение ребёнка. На ощупь определила положение ребёнка и нашла его хорошим; мол, всё пойдёт как надо, и так оно и было.

Свен протопил квартиру как следует. Сжёг в печи вдвое больше брикетов, чем обычно.

– Свен перерезал пуповину, Беа, слышишь? Важно, что при твоём рождении мы были только втроём, акушерка, Свен и я. Эти роды по старинке обошлись нам в изрядные триста пятьдесят евро, тогда как роды в клинике, с применением всевозможной хайтек-аппаратуры и под наблюдением пяти врачей полностью покрывались бы нашей страховкой.