Как я очутился в небеснорожденных землях Таганрога, не помню. Просыпаюсь на вокзальной лавке, окружённой сворой оглушительно лающих дворняг. Запах беляшей, рвоты и креозота. Голова трещит. Вязкая тёплая осень содержит меня в своём чреве. Сама она в чреве чего-то большего. Всё чревато большим, и всё в чреве большего – так, что ли, псы?.. Псы! Где это было?.. Ну, смолкните, плешивые! Кому сказал?.. Распугивая собак, покидаю вокзал.
Не считая гула в ушах, поразительно тихое утро. Или это я в мегаполисе отвык от тишины? Еду домой на маршрутке. Вот первый магазин ЗАО ЕБИ, где я работал. Теперь вместо него «Атлантида» – такое имя урвала сеть магазинов бытовой техники, смех да и только. Фталоцианиново-зелёные деревья, валкие частные домики, щербатый асфальт с засыпанными щебнем ямами, лавка Чеховых, одинокая больница на обрыве над морем. Вспышки из детства: халабуды из гофрокартона, жвачка Nitro с машинами на вкладышах, пломбир течёт по рукам, впервые слушаю Moby, впервые целуюсь – в море, с Наташкой, и где она теперь, где теперь группа No Doubt…
Вот моя Итака, в ней подъезд, железная дверь, за ней – вторая, деревянная, с маленькими застеклёнными оконцами. Одно выбито.
Сам же выбил два года назад, в первую зиму после армии. Мама лежала в больнице, я навещал её после работы, а однажды вечером пригласил тебя в гости. И ты пришла в можжевеловом своём платьице, в блестящих своих чулках, с персиковыми своими щеками. Принесла флешку с фото подземной стоянки, где беспорядочные рисунки на стенах и колоннах с определённого угла зрения складываются в цельный узор. Включили «Стиляг» Тодоровского. Не успел Гармаш допеть «Человека и Кошку», как я попытался тебя поцеловать, однако тебе эта затея не понравилась.
Я просил тебя остаться, а ты просила меня вызвать такси. Я вызвал, проводил тебя до него, в подъезд возвратился и с размаху саданул кулаком по стеклу в двери. Осколки зазвенели на весь подъезд, но никто из соседей не вышел. Я удивился, что совсем не больно, подумал, что ни хуя себе я Росомаха, и зачем вообще в кино на руку полотенце наматывают, прежде чем вытворять такое. Но тут кисть словно бы запылала, и поверхность её кожи покрылась алыми точками, которые быстро выросли в капли, а затем в струйки крови. Порезы стремительно набухали, боль предлагала закричать. Я поднялся домой, сел на кухне и долго смотрел на капающую на линолеум кровь. В комнатном свете в порезах заблестели осколки. В них я видел, как ты едешь по тёмному заснеженному городу в дынно-жёлтом своём такси, в можжевеловом своём платьице, с азовски-лазурными своими глазами – видел и безмолвно предпочитал, чтобы ты была здесь, рядом.
Наконец я пошёл в ванную и ополоснул руку холодной водой. Осколки достал пинцетом, обработал ранения йодом, руку облёк в бинты.
С тех пор минуло два года, а новое стекло так и не вставили – во имя памяти о нас с тобой. Когда-нибудь здесь будет мемориальный витраж с аллегорическим изображением того момента, где я сажаю тебя в такси.
Для мамы приезд мой был неожиданностью. Узнав, что мы с Полиной расстались, она вроде бы особо не удивилась и сказала только:
– Теперь ясно, почему Света трубку не берёт.
Я пил с Животным. Оказалось, что он теперь поэт. Глубокой ночью мы очутились в сауне на окраине города. Рядом с Пашей я всегда чувствую себя наивным ребёнком. Допустим, прихожу в сауну с мыслью о том, что мы там будем париться. А Животное с порога говорит хозяйке:
