Маму оставили. Только исключили из партии за потерю бдительности…
– Мама, это тот самый социализм, при котором всем должно быть хорошо? – спросила Оля Людмилу Андреевну через три года.
Мама спрятала глаза. А потом вдруг подняла их и честно сказала: «Не знаю, доченька. Я только знаю точно, что папа наш ни в чем не виноват. А может, и многие другие тоже?»
Похоже было, что мать теперь спрашивает у нее. Но нет, мама не спрашивала. Она только крепко-крепко сдавила пальцами лоб и застонала.
– Мама, а правду говорят, что в деревнях умирали с голоду и что в колхозах ничего не платят?
– Оленька, не надо об этом думать. Нам с тобой этого не понять. Может быть, это действительно для чего-то нужно, или, вернее, нельзя без этого…
– Но почему? Как? А правда, что при капитализме на Западе живут гораздо богаче?
– Зато у нас войны нет, – как-то неуверенно ответила мама.
Шел сороковой год. Вся Европа воевала. А мы – нет. Наверное, пакт с Гитлером – это была мудрость, но… уж очень от мудрости этой было тошно.
Неожиданный ответ на мучившие ее вопросы Оля нашла в книжке Бруно Ясенского «Человек меняет кожу». Оказывается, все дело и весь смысл в такой вот смене кожи, в том, что человек становится другим и на все готов за это. Ну, и пусть на Западе живут богаче и жертв там меньше. Но ведь там нет этого энтузиазма, этой веры. И выходило так, что энтузиазм и есть цель энтузиазма, а вера – смысл и цель веры. И для этого можно пожертвовать благополучием и даже жизнью. Может быть, папа пал жертвой, как на войне? Вот когда все люди будут другими, тогда все и выяснится. Но… и сам Бруно Ясенский оказался врагом народа. А скоро и последнее преимущество социализма было потеряно: война пришла в Россию. Но тут уже стало некогда думать и незачем сомневаться. Война с Гитлером – этим все сказано. И – снова все вместе! Одна народная семья. «А папа? Если бы папа был жив, был бы на фронте, конечно, как и в гражданскую… Если бы… папочка…»
Из Москвы уехали в Сибирь. Людмила Андреевна эвакуировалась вместе с заводом, на котором работала. К ним туда же приехала ее сестра с двумя детьми из Ленинграда. Едва выжили в блокаду. Все, что можно было достать, было для них. А Оля была большая и здоровая. Оля все могла вынести. Должна была смочь.
Быт был трудный. Для мирных условий непредставимый. Ну, а кому ж легко? В очередь за хлебом Оля вставала в 4–5 утра. Ну, да ведь все-таки хлеб-то был. Хоть хлеб, а был. Мало? «Пожила бы в Ленинграде, узнала бы тогда…» Зимнее пальтецо Олино выменяли на картошку. Так что и картошка была. А ходила Оля в старой мужской телогрейке, дядиной. Морозы были под пятьдесят градусов. Жили впятером в одной комнате. Но… «Мы еще хорошо живем, – говорила мать. – Другие по деревням в землянках ютятся». Дрова, уголь таскала из подвала на третий этаж. Очереди, очереди за водой у колонки, за хлебом, наконец – за двумя обедами на пятерых. Совсем страшные очереди в подвальной столовой – там и уроки учила. Тетка больна, дети маленькие. Мать – на заводе… Так проучилась девятый и десятый классы. Кончила школу, а к тому времени и мамин завод в Москву возвращаться должен был. А тетя Маша с детьми в Ленинград вернулись…
И – снова вдвоем с матерью. Но это уже другая эра была. Университет, филологический факультет. Война подходит к концу. Победы. Салюты. И эти весны сорок четвертого, сорок пятого годов! Какие это были весны! Олю даже приодели тогда. Мать получила какие-то ордера, отрезы… Но главное, главное была весна в Москве. Эта удивительная легкость во всем теле. Какой легкой казалась ей жизнь после Сибири! Как легко было все успевать! Как мало стало обязанностей! И каждый день – обед в университетской столовой! Правда, после него всегда хотелось съесть еще ровно столько же. Но все-таки – каждый день обед! И можно позволить себе учиться, читать, видеть!
