– Слышал.
За зоной смотрел Губа, но Ильяс успел узнать и про его окружение. Зиндан – правая рука смотрящего.
– А я о тебе нет! – отрезал авторитет.
– Ильяс я, с Казани.
– Вертухая откуда знаешь?
Зиндан хмурил брови, требуя от Ильяса быстрого и точного ответа. Тянуть резину вредно для здоровья.
– Слава это, мы с ним с одного двора… – сказал Ильяс.
Но Зиндан требовал продолжения.
– Его сестра кореша моего с зоны ждет… А брат сука…
– Сука? – повел бровью вор.
– Ну а кто он, если ссучился? Сначала отшился, потом вот…
– И что собираешься делать?
– Ничего.
– Ты же пацан! – Зиндан смотрел на Ильяса, но думал о чем-то своем. И думал напряженно, как будто головоломку разгадывал.
– Пацан, – не мог не согласиться Ильяс.
– Убей мента! – спокойно сказал авторитет.
Ильяс едва не открыл рот, потрясенно глядя на него.
– Если ты пацан, – пренебрежительно скривился Зиндан.
– Пацан!
Авторитет покровительственно кивнул и движением руки отпустил его.
В спальном помещении тишина, даже обмороженного не слышно, хотя у него дырка в колене. Может, на больничку отвели, если так, то сейчас начнется, начальство нагрянет, кум будет крутить, мутить. Ильяс вернулся на свою шконку, приподнял матрас, заточка на месте, он взял ее, снова отправился в умывальню.
Зиндан со своей свитой уже исчез, Ильяс тщательно вымыл заточку под краном. Это не нож, кровь под рукоять не затечет, вымыл и пошел. Убивать. Славу Бешметова. Но за что? За то, что его призвали во внутренние войска? С любым это могло случиться, и с Ильясом, и с Аркашей, если бы они не угодили на зону.
А если Слава сознательно сделал свой выбор, сам напросился во внутренние войска? Это, конечно, западло, косяк, но не убивать же его за это? Тем более что Слава так и оставался ему другом. Ильяс, конечно, будет это скрывать, может, никогда в жизни не назовет Бешметова другом. Но и предать никогда не сможет. А Зиндан пусть идет на хрен! Тем более что сроков никто не назвал. Глядишь, через пару дней все забудется.
Карантин еще продолжался, но арестантов уже выдергивали на комиссию – кум, начальник производства, – выспрашивали, вынюхивали, определяли, в какой отряд и где работать. Ильяса выдернули в числе первых, доставили в здание администрации, завели в класс политподготовки, а там только начальник оперативной части. Ильяс представился по полной форме: фамилия, имя, отчество, статья, срок.
– А чего это тебя к нам перевели, Хаджиев? – листая дело, спросил кривоносый, с желтушными глазами мужчина в капитанских погонах.
– По достижении совершеннолетия.
– А может, по достижении порога терпения. Сорок четыре взыскания, Хаджиев. И ни одного поощрения!
– На самом деле я хороший, – вздохнул Ильяс.
Он и в самом деле считал себя хорошим сыном. Сердце сжималось от тоски, когда он вспоминал, как мама восприняла его приговор, навзрыд плакала, но ни разу не посмотрела осуждающим взглядом. Обещала ждать и просила вернуться как можно скорей. И так хотелось освободиться через год, чтобы порадовать маму, чтобы пройтись по двору, весело поздороваться со всеми соседями, всем улыбнуться, никого не обидеть. Но условно-досрочное освобождение требовало примерного поведения в глазах лагерного начальства, а Ильяс не считал себя им чем-то обязанным. И вел себя как считал нужным. И как того требовал кодекс правильного пацана. И здесь он не собирался записываться в актив зоны.
